Битва в пути - Галина Николаева

Сделав над собой усилие, он увидел случившееся ее глазами. Действительно, с ее точки зрения он представлялся извергом, который требует от нее невесть чего. «Ей было хорошо, а я налетел на нее…» В чем была его ошибка? Он не понимал главного — не понимал, что ей было хорошо! Он судил по себе и думал, что вот такое томительное топтание в мире, ограниченном спальней, столовой и кухней, — это жертва, на которую человек пойдет лишь во имя большой любви.

Всю жизнь он считал себя в долгу перед Катей за эту принесенную ему жертву. Но, может быть, никакой жертвы и не было? Может быть, это неторопливое топтание за его спиной и есть предел ее желаний? Он торопливо отвел это предположение: «Нет! Это только привычка, многолетняя привычка!

Но тут же он вспомнил Катину юность. Семнадцать лет — тот возраст, когда стремятся строить Комсомольск-на-Амуре, рвутся на целину, мечтают о покорении Волги и Ангары. Сам он в семнадцать лет днем работал, а ночи напролет просиживал над учебниками. Кате не надо было учиться по ночам. Она была единственной дочерью разумного отца. Она могла бы учиться в любом институте, работать в любой области. Но и тогда ее, юную, цветущую, свободную, удовлетворяла работа кассирши и возня с кастрюлями. Склад характера, потребность натуры? Но почему он не видел этого раньше?! — спрашивал он себя. И раньше она так же смотрела и так же двигалась. И раньше была у нее привычка складывать белые пальцы щепоточкой и собирать со скатерти крошки этими мелкими, клюющими, куриными движениями. И раньше она скучала, когда он говорил с ней о главном — о своей работе. Но никогда прежде он не работал с такой страстью, с таким напряжением. Никогда прежде не шел на такой риск, не знал таких опасностей, не рвался к таким перспективам. И никогда прежде так остро не нуждался в товариществе. Он стал другим. А Катя? Она тоже изменилась. В молодости ее сильное, цветущее тело само просило движения. Она не знала физической лености, она с удовольствием мыла, варила, стирала. Потребность энергичной физической деятельности до поры до времени скрывала леность души. Теперь наступило время, когда тело утратило молодой избыток сил и инстинктивную потребность действия. Наступили зрелые годы, когда на смену инстинктам приходит воля, когда энергию тела будит энергия души. И вот… бездумная медлительность, сонный взгляд, что-то мелко-куриное в жестах… «Перестань! — чуть не крикнул он себе полным голосом. — С кем же ты прожил всю жизнь?!»

Он сам испугался своих выводов, устыдился своих мыслей и сам от себя стал торопливо защищать Катю: «Она родила и вырастила троих детей. Роды, страдания, грудница, бессонные ночи… Пусть ум ее не отличается; остротой, зато в нем ни одной мысли о самой себе, только обо мне и о детях! Я же знаю это. Прости, Катя!»

Он спешил бежать от нахлынувших разоблачений, как бегут от нежданной опасности.

А Катя уже смотрела на него с обычной кроткой преданностью.

— Живи, как тебе хочется, Катюша, — сказал он, — хозяйничай быстро или медленно, с подносами или без подносов — как тебе нравится! Я ведь об одном стараюсь — чтоб тебе же было лучше…

Она ободрилась:

— Вот ты все упрекаешь: «Трое женщин в доме». Разве я просила? И зачем мне тетя Маня? Она не помощница. Еще когда у нас живет Нюра…

— Ну, вызывай тетю Нюру! Я ведь не хотел упрекать! Я думал только посоветовать, как сэкономить время… Ты то в столовой, то в прихожей…

— А знаешь, почему я пошла в прихожую! — застенчиво улыбнулась она сквозь слезы. — В зеркало видно было тебя… Я совсем мало тебя вижу. Я долго протирала зеркало в прихожей и все смотрела… Мне виден был твой профиль и что ты делаешь… Мне хорошо было…

Он быстро притянул ее к себе, обезоруженный ее преданностью, такой глубокой и такой пассивной…

Шел весенний ремонт заводоуправления, и директорскую столовую временно перенесли во Дворец культуры, в комнату под буфетной. В первом этаже помещались пионерские комнаты Дворца — частое местопребывание Ани и Рыжика.

В первый же день, ровно в семь, в час бахиревского обеда, дверь приоткрылась, и осторожно заглянули рожицы Ани и Рыжика. Бахирев напоил детей чаем с пирожками из буфета.

— Мы будем каждый день приходить сюда! — заявил Рыжик. — Дома тебя или нету, или ты читаешь.

Утром детей горячо поддержала жена.

После неудачной попытки домашнего хронометража Бахирев старался быть внимательнее к жене; он выписал ей в помощь желанную тетю Нюру, привез в подарок флакон духов и даже выкроил полтора часа, чтобы сходить в кино. Он со страхом вспоминал тот поток разоблачений, который чуть было не подточил все его семейное благополучие. Семья была его глубоким тылом, и он знал; чем напряженнее борьба, тем нужнее надежный тыл.

И Катя, ободренная его вниманием, обрела былое мягкое спокойствие. Они оба дорожили укреплением пошатнувшегося было семейного благополучия. Кате хотелось, чтоб муж как можно чаще бывал с детьми, и она обрадовалась маленькой новой возможности.

— Пусть хоть полчаса в день посидят с отцом! Это так важно для всех нас!

Для детей этот час стал праздником, а для Бахирева — единственным часом дневного отдыха. Рядом, в конце коридора, была угловая полукруглая, со всех сторон застекленная, запертая на замок веранда. Бахирев попросил открыть ее и поставить там стол:

— Хоть полчаса подышать воздухом!

Войдя в первый раз в это стеклянное, повисшее в воздухе гнездо, он на миг забыл все свои тревоги: так просторен и ясен был вид, открывавшийся отсюда.

Солнце слепило и сияло со всех сторон. Прямые, как стрелы, аллеи, с яркой зеленью деревьев, с пестротой весенних клумб, убегали к реке. Вдалеке реку пересекал мост, повисший в голубизне, как тончайшее кружево.

Возле окна на подрамнике стояла незаконченная картина. Художник изобразил то, что сейчас видел Бахирев. Картина была странной: мужская точность и сила линий сочетались в ней с детской яркостью красок. Художник не знал полутонов. Небо голубело, как эмаль, кирпичные трубы отдавали кумачом, зелень была густоизумрудного цвета. «Завод после хорошей автоматической мойки под давлением», — подумал Бахирев.

— Это наши заводские художники готовят выставку к двадцатипятилетию завода, — объяснила заведующая столовой. — Здесь рисует Карамыш.

«Карамыш? Значит, она рисует? Не надо, чтоб она приходила сюда». Он несколько раз встречал Карамыш после майского вечера. Сперва ему было неловко, потом неловкость прошла, мгновенное ощущение, испытанное в ложе, он старался забыть, как стараются забыть нечаянный, но постыдный поступок.

— Переселить ее? — спросила заведующая. — Хотя такого вида нет ниоткуда. И приходит-то она на часок после работы.

Ему не хотелось ее видеть, но он не мог прогнать ее с облюбованного места.

— Куда же денешься? Пусть приходит.

На этот раз он задержался в цехе и, спеша к детям, жалел о том, что лишится той короткой близости с ними, которая так освежала его. Но когда он пришел к себе в «фонарик», круглый стол был уже накрыт, Рыжик, Аня и Бутуз сидели возле Карамыш.

— Ну, еще про форсунку! Тетя Тина, давайте еще! — просил Рыжик. — А какая это вспышка? На что похоже?

— Ну, как тебе сказать… — Она увидела чайник на столе. — Немножко похоже, как пар из носика.

Только тут дети увидели Бахирева.

— Папа! — в ажиотаже закричал Рыжик. — Нам тетя Тина рассказывала о форсунке. Трактор, такой большущий и все время в грязи, а внутрь не допускает даже пылинки! Одна пылинка — и форсунка уже не будет работать!

Карамыш поднялась и хотела уйти.

— Выпейте с нами чаю, — предложил Рыжик.

Она взглянула с подкупающей застенчивостью, и Бахирев невольно поддержал сына. Дети усадили ее.

— Бутуз, мыть руки! — скомандовала Аня.

Бутуз заревел. Он обладал способностью плакать часами упорным, нудным плачем. У него не было ни деловитости Ани, ни живости Рыжика, плач был его единственной возможностью стать центром общества. И чем больше его успокаивали, тем самозабвеннее он гудел.

— Не хочу мыться-а-а! — выводил он густую, похожую на гудок ноту.

— Вот я тебя стукну! — пригрозил Рыжик. Бутуз тотчас взял тоном выше.

— Вот мы его сейчас выпроводим отсюда, — сказал Бахирев.

Бутуз начал захлебываться.

— А трактор не пускают на конвейер, пока он не умоется, — спокойно сказала Карамыш. — Ты знаешь, как трактор умывается? Вот выходит блок цилиндров — это первый кусочек трактора — из моторного цеха. И весь-то он черный, страшный, еще грязнее, чем твои ладошки. И катится он прямиком купаться! Только он не гудит, как ты, а идет себе тихонько-тихонько…

Бутуз гудел теперь тоном ниже, желая одновременно и гудеть и слушать.

— Есть у него своя душевая комната, называется моечная камера. Когда ты совсем перестанешь гудеть, тогда я тебе дальше расскажу. — Бутуз спустил еще полтона. — Поведут его в душевую, закупорят одного да как дадут со всех сторон кипяток!