Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

А если… а если это брат, муж, сын, отец, близкий друг, да воздыхатель, наконец, той, с кем это произошло? Гоффредо думал и о таком пассаже, и при этом цепочка умозаключений не рвалась нигде, но почему-то — скорее всего, невольно, из-за увлеченности — в памяти возникал образ Эртемизы. У нее в Риме много братьев, отец перенес надругательство над дочерью и судебный процесс тяжело, дядюшка, опять же, нередко бывающий в Тоскане по ремесленной надобности… Мужа ее, ныне покойного, музыкант в расчет не брал по нескольким причинам, основная из которых упиралась в события той ночи, когда они со Стиаттези отбивались в подворотне от грабителей. Не исключено, что у Мизы, настолько красивой и притягательной, существуют и тайные поклонники, о которых, скорее всего, не догадывается и она сама, но разве может это дать повод для таких «подвигов» хотя бы одному из них? А она совсем не похожа на тех роковых соблазнительниц, что ведут двойную жизнь и ради своей выгоды морочат головы влюбленным в них храбрецам. Даже самый безумный и лихой мужчина не стал бы без всякой надежды на взаимность совершать такие деяния ради своего кумира, не зная его настолько близко, насколько хотелось бы ему.

Или… или стал бы?..

Но почему же сразу Эртемиза? Зачем впутывать ее? Неужели в Тоскане мало обесчещенных женщин, ради которых тоже могут поступиться главной библейской заповедью?

Да, и еще эти фразы из Библии… Все они по канону Писания произносятся женщинами. Убийца обучен грамоте, начитан, религиозен — или хочет выглядеть религиозным, обставляя казнь приметами справедливого возмездия, причем даже не в глазах умерщвляемого, а в собственных. Безусловно, очень силен, да еще и хорошо вооружен. Внезапен — всегда застает жертву врасплох. Расчетлив — выслеживает ее, стараясь не оставить свидетелей, или же просто входит к ней в доверие, прежде чем заманить в ловушку. И, конечно, он сумасшедший, который вообразил себя сверхчеловеком, мессия-самозванец, для которого уже не существует рамок общественной морали и человеческих критериев жизни.

Во всяком случае, если бы Гоффредо ди Бернарди услышал эту версию в качестве аргумента к собственному аресту из уст обвинителей, он целиком и полностью согласился бы с доводами полицейских: знай они о его отношениях с Эртемизой, сопоставь их с ее прошлым, приплети сюда его знания о речевом устройстве (благодаря чему Биажио делал своих жертв временно немыми, если судить по заявлению доктора Игнацио) и неплохое владение холодным оружием, равно как и мутную, до последнего времени тщательно ото всех скрываемую биографию, добавь привычку к прогулкам по самым злачным местам города, то лучшей мишени для подозрений и не сыщешь! Здесь они правы. «Кто еще, как ни учитель вокала, знает о человеческой глотке все, что нужно, и даже больше, чем нужно знать?!» — сказал тогда синьор Кваттрочи.

Хотя об их близких отношениях с Мизой догадывается, кажется, только Никколо да Виенна, который, без сомнения, ни за что не стал бы говорить об этом кому-либо еще.

При звуке открывающейся двери Бернарди невольно вздрогнул, а увидев своего адвоката, почувствовал слабость в ногах, но постарался овладеть собой и, видимо, успешно, поскольку в глазах синьора Террини он прочитал почтительное восхищение.

— Рад видеть вас в добром здравии, синьор Бернарди. К сожалению, вердикт по вашему делу еще не вынесен: назначена отсрочка на неопределенный срок.

Шеффре даже не понял, обрадовало его самого это или огорчило. Но адвоката — точно обрадовало. Воспрянув духом, Террини пообещал ему еще какие-то действия со своей стороны, загадочно обмолвившись о «новых фигурантах», чьих имен не стал называть, однако намекнул, что это весьма влиятельные особы.

А потом наступило мучительное затишье. День, другой, третий — об узнике словно позабыли все, кроме охраны, расспрашивать которую было бы столь же бессмысленно, как вступать в диалог с голубем у оконной решетки. Иногда Гоффредо подумывал о том, что инквизиторские пытки в данных обстоятельствах его, возможно, теперь бы даже развлекли. Он не мог ни думать, ни сочинять музыку, а пальцы извлекали из струн что-то бессмысленное и скучное. А еще, как бы парадоксально это ни было, его неотвязно преследовали воспоминания об Эртемизе и болезненно-страстное, лихорадочное желание увидеть ее — сейчас же, напоследок, даже если через мгновение объявят приговор, и палач занесет у него над головою топор, пусть! Но увидеть, просто увидеть. Однако к нему применялись правила для особо опасных государственных преступников, запрещающих всякие встречи и сношения с миром вне Барджелло.

И лишь на четвертый день в его камеру вступили не только два охранника, но и господа Террини и Кваттрочи, причем вид у начальника Барджелло был самый что ни на есть растерянный, а у адвоката — торжествующий.

— Видите ли, — подкашливая, завел беседу Кваттрочи, но у присутствующих возникло впечатление, что это уже середина разговора, — должен признать, синьор Бернарди… чудовищная ошибка… Это был наш просчет, несомненно… и виновные, так сказать… понесут… Одним словом, я приношу вам свои глубочайшие… Хотелось бы надеяться…

Охранники переглянулись и за спиной у начальника стали подмигивать и жестикулировать в адрес Гоффредо, который из ломаных фраз полицейского еще едва ли понял то, что машина правосудия готова с ним расстаться прямо здесь и сейчас.

Осознание свободы пришло лишь на ступеньках внутреннего двора Барджелло, где он очутился со скрипкой и лютней на плече, щурясь в закрытое тучами грозовое небо. Оглушительный ливень обрушился на Флоренцию, едва кантор вышел на виа дель Проконсоло, и Шеффре, мокрый насквозь, стоял посреди улицы и, словно городской сумасшедший, смеялся сам над собой. За стеной дождя он не сразу разглядел карету, что вывернула с соседней улицы, и только когда увидел бегущую к нему женщину, сам побежал ей навстречу.

Миза, тоже вмиг вымокшая под обильными потоками ливня и оттого трогательно-смешная, растрепанная, плачущая от радости, повисла в его объятиях, торопливо целуя куда придется — в щеки, в губы, в веки, в шею и подбородок. Он сам не верил тому, что чувствовало его тело и видели глаза, она не могла быть реальной, столько раз приходя в мечтах и вероломно тая под напором яви. Чтобы убедиться, Бернарди охватил ладонями ее скулы и прижался поцелуем к таким желанным и горячим губам — до стона, до трепета во всем естестве.

— Безумно хочу тебя… — шепотом признался он, и Миза в ответ ласково, будто кошка, потерлась щекой о его щеку.

— Мне нужно кое-то сказать и показать тебе, — ее дыхание у самого уха было горячим и прерывистым. — Мы нашли Дженнаро. Но…

— Что? — Шеффре насторожился и заглянул ей в глаза, но там не было ни горя, ни тревоги, и страх сразу улегся.

— Пойдем, — она взяла его за руку и повлекла за собой к карете, как во сне увлекала к Леонардо и Караваджо.

Он легко, ухватив за талию, подсадил ее на подножку, и на секунду Миза скрылась за занавеской: «О, Мадонна, я вся до нитки! Пересядь-ка туда, детка, иначе тоже вымокнешь! Сейчас тут все будет в лужах, мы мокрые оба!» Скинув с плеча лямки от музыкальных инструментов, которые теперь наверняка рассохнутся до безобразия, Бернарди на ощупь сунул их внутрь кареты, под сидение, а после запрыгнул туда и сам.

Широко распахнутые синие глаза Дженнаро встретили его в полутьме, и он недоуменно покосился на Эртемизу, готовый спросить, для чего они одели мальчика в платье. Миза с улыбкой покусывала губы, как видно, ожидая, что именно так он себя и поведет.

— Садись, — попросила она. — Тебе все равно придется это сделать.

— Что это значит? — садясь напротив воспитанника доньи Беатриче и не сводя глаз с его пылавшего радостью, смущением и любовью лица, вымолвил Шеффре.

— Я хотела бы представить тебе эту юную синьорину, родившуюся, судя по записям в метрической книге церкви Сан-Поло в Венеции, восьмого июля 1603 года в семье синьора и синьоры ди Бернарди и нареченную Фиоренцей. В январе 1605 года она была выкрадена из колыбели возле дворца Андреа Палладио каким-то бродягой и оказалась подкидышем в цыганском таборе, где провела семь лет. Женщина, которую она называла бабушкой, увещевала ее скрывать свое истинное происхождение, боясь, что девочку-беспризорницу подстерегает намного больше опасностей, чем мальчишку, и она была права.

То ли карета двинулась с места, то ли земля ушла из-под ног, но Бернарди почувствовал себя подвешенным в пустоте. А потом вихрь каких-то обрывков мыслей накрыл его ураганом.

— Иди сюда… — хрипло попросил он, утирая мокрое лицо ладонью и протягивая руку к девочке.

Она только того и ждала — стремглав бросилась ему на шею и, как ни старалась, не смогла удержать рыдания. А Шеффре молчал, прикрыв глаза и замирая в страхе вспугнуть чудесный сон.