Божедомы - Николай Лесков

Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил на бумаге номер, собственноручно записал ее в книгу и тотчас же послал с пономарем к городничему. Прежде, чем кончилась всенощная, пономарь возвратился с книгою, в которой собственною рукою Порохонцева была сделана требованная Туберозовым расписка.

Протопоп внимательно посмотрел эту расписку, счистил с нее излишне приставший песок и, положив книгу за образ перед жертвенником, пошел спокойно к дому с Ахиллою и Бенефисовым.

Савелий возвращался домой с своими друзьями не только спокойно, но даже весело, хотя на более проницательный взгляд, чем взгляд отца Захарии и дьякона Ахиллы, не трудно было бы подметить в веселости Туберозова нечто лихорадочное. Но ни тот, ни другой из этих собеседников Савелия этого не заметили, и Ахилла после того, как они с Бенефисовым проводили Савелия до калитки, идучи домой, говорил Захарии:

– Чудодей, ей-Богу, этот наш отец Савелий, а?

– Чем так? – спросил Бенефисов.

– Да как же, чем? Разве вы не слыхали? Я ему говорю, как ответов ждал и не дождался, – он говорит: “тихо едут, но зато сами не знают, куда приедут”; я говорю, как Бизюкина научила Данилку, чтоб он жену отобрал, а он смеется: “Скажи, пожалуй, говорит, назло-то, верно, и псы не одни свои собачьи свадьбы блюдут, а и человеческий брак признавать готовы”. И смехотворит, и язвит.

А протопоп пришел домой в том же самом состоянии духа; напился чаю, лег и скоро заснул.

Но около полуночи его разбудил громкий лай собак и сильный стук в калитку.

Туберозов встал, открыл на улицу окно и увидел, что у его ворот стоит знакомый отставной унтер Егоров с книгой под мышкой.

– Что такое? – спросил удивленный таким поздним визитом Савелий.

– К вашему высокопреподобию с бумагой от мирового судьи, – отвечал рассыльный.

– Что же, разве не мог ты с этой бумагой ко мне завтра прийти?

– Ваше высокопреподобие, как мы люди подначальные, приказано…

– Да; ну… давай, что там такое?

Рассыльный подал книгу с пакетом и просил расписаться.

– Они не спят, ждут, – пояснил он.

– Распишемся, распишемся, – отвечал, принимая книгу, Туберозов.

– Ну, а однако, что ж бы это могло быть такое за спешное? – подумал старик, зажигая свечу и прежде, чем сделать в книге расписку, разломил конверт и прочел следующее:

“Старогородский мировой судья Борноволоков сим приглашает протоиерея Туберозова явиться завтрашний день в его камеру для ответа по делу об оскорблении им, Туркуловым, и дьяконом Десницыным чести господина мещанина Данилы Петровича Сухоплюева”. За сим следовало указание на статью, по которой Туберозов будет подвергнут ответственности, если не явится на этот вызов, “так как дело по жалобе об оскорблении чести Данилы Петровича Сухоплюева и без того терпит промедление через долговременное отсутствие ответчиков из города”.

Протопоп вспыхнул и, схватив первое попавшееся ему под руку перо, написал в разносной книге: “Пакет получил; но быть в назначенный час для ответа по делу о чести мещанина Данилы не могу, ибо по долгу службы моей в час оный буду молиться о здравии моего Государя, к чему и господина судью вызываю”.

– Неси, – промолвил Туберозов, ткнув в руки рассыльного книгу и, закрыв окно, тихо опустился на стоящее здесь кресло.

Давно совершенная мера терпения старика была окончательно пройдена. Он ясно понимал, что вызов его к суду был сделан в насмешку над его вызовом к верноподданнической молитве, и видел, что его нарочно злят и школьнически вышучивают, опираясь на служебный уряд и на законы.

– Что же это наконец такое? что все не впрок нам! – размышлял он. – Недавно в беззаконьи всяческом тонули, а ныне вдруг уж до того слепим себя законностью, что долг и совесть и обычай – всё сокрушаем на законе. Это беззаконие на законном основании! Прав ты, сто тысяч раз ты прав, наш русский Златоуст, владыко Иннокентий, – изъясняя, что изменник Христу, ученик Иуда мог мнить себя первым исполнителем закона. Вправду, он один ведь выдал Синедриону Христа. Искариоты! отцеживающие комара и удавляющие верблюда! Сопротивляюсь вам: “слепотствующие в законе”, и не иду! Обождет честь Данилкина чести, которую завтра воздам перед алтарем супруге моего Государя!

С этим протопоп снова лег в постель и проспал до самого утра.

Но наконец вот и утро: Савелий встал и увидал день свой – день своей присной славы и своего кратковременного бесславия.

XXIV

Характерное требование, посланное вчерашний день ко всем известным нам лицам отцом Туберозовым, произвело свое действие. Цель отца протопопа была достигнута более, чем он надеялся, и церковь была полна народом, и все те, кого звал отец протопоп, были теперь перед ним налицо. Самое служение началось в обычное время и своим обычным порядком, но, при всей этой обычности, было нечто особенно торжественное. Казалось, что протопоп взошел в церковь важнее, чем входил всегда, и дьякон Ахилла держит себя с таким благородством и благоговением, каких в нем прежде не замечалось.

Из задернутых врат иконостаса слышно, как Ахилла, воздыхая, читает протоиерею: “Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Духом владычным утверди мя и научи беззаконии путем Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся”.

И растворяются врата и совершается обедня: все до совершенства торжественно и благолепно. И Дарьянов, и Термосёсов, и новый судья и все и вся отстояли эту обедню впервые, может быть, с тех пор, как призваны они были, по долгу присяги и службы, быть при подобной обедне.

И вот Серега дьячок в стихаре вынес и поставил аналой. К аналою вышел Туберозов: он важен и строг: он стал, вперил пронзающий взор в толпу и молчит. Видно, что душа его бурно кипит и клокочет, и рвется: он ждет минуты покоя, чтобы начать говорить.

Из-за завесы задернутых врат из алтаря выглянул с одной стороны серый глазочек Захарии, с другой полное коричневое око Ахиллы.

Но вот протопоп нашел минуту покоя, осенился крестом и сказал проповедь на текст: “Боже, суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареву”. Условия, в которых находится наша печать, делают невозможным приведение здесь подлинных слов Савелия, так как это обязало бы нас иметь дело с специальной цензурой.

Мы ограничимся простым рассказом, в чем заключалась эта проповедь, к произнесению которой Туберозов так долго приуготовлялся.

Протопоп прежде всего сказал, какое живое значение должны бы иметь, и по понятиям, усвоенным церковью, имеют, общественные моления за царствующего помазанника, которому довлеет правда и суд. Затем он привел библейский пример, как Провидение награждало народ израильский кротким Давидом, который вместе со всеми людьми молил: “Боже, суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареву”. Как не только его дела о строении государства, но даже его семейные скорби были истинными скорбями для народа, который приходил к нему и, рыдая, вопил: “Се мы, – кости твои и плоть твоя!” Отчего, разбирал Туберозов, образовалось это умилительное единение Царя с его народом? Оттого, что Давид и сам и говорил и давал чувствовать людям: “се вы, кости моя и плоть моя”. Но вот и другая картина: протопоп рисовал царя Ровоама, внука Давидова. Этот не вопиет по примеру деда: “Боже, суд твой цареви даждь и правду Твою сыну цареву”. Этот, напротив, “слыша вопль людей своих: да облегчит их от ярма Соломонова, пренебрегает совет старейшин земли и советова со отроками, совоспитанными с ним и предстоящими пред лицем его, и отвеща Израилю по совету отроков тех: юность моя толстее чресл отца моего: отец мой отягчил ярмо ваше – я же еще приложу к ярму вашему: отец мой наказывал вас ранами – я буду наказывать вас скорпионами”. Ввиду этих двух картин, отец Савелий поучал, сколь уместно моление за того, чье сердце в руке божией, и отсюда, оставив вдруг спокойный повествовательный тон, перешел к обличительной укоризне “льстиво служащим и лукаво делающим”. Он взглянул в ряды народа, стоящего сплошною массой сзади группы чиновников, и сказал, что видит, как там благоговейно крестятся и шепчут устами благословения. Кому эти благословения? Они нашему кроткому Давиду, который убил пращей Голиафа, – тяготевшую над народом неволю, и сим победил тьмы. Они за Александра, который сделался костью и плотью их. “Отрываю, – продолжал он, – насильственно глаза мои от созерцания лиц этих благодарных сынов и перевожу их инуде (он повел взором по группе чиновников)… и что я здесь вижу?” Он говорил, что здесь он видит ложь земли, которая, как блудница, торгует любовью своею и рядится в виссон, свидетельствующий о ее позоре. Одни из них служат Государю и небрегут о его слове и правде, которую стремится водворить он на земле своей, но это только небрежность. Но есть и другие… те присягают ему, вменяя себе ту присягу в одну безгласную форму, и… что страшно даже выговорить: не только сами не соблюдают своей присяги и даже неисполнение ее вменяют себе в великие заслуги духу времени, но осуждают, клевещут, порицают и темнейшими путями низвергают в бездны зол нелицемерных слуг России. “Да, – говорил Туберозов, обращаясь к недавним воспоминаниям, – да, так недавно еще редкий не слыхал, как люди этой среды заодно с крамольными поляками и другими врагами России порицали и предавали проклятиям верного слугу Государя, отстоявшего в годину крамолы Северо-Западный край России.