Принуждение, капитал и европейские государства. 990– 1992 гг - Чарльз Тилли

Продолжающееся умножение войн связано с закреплением международных границ. За несколькими исключениями военные захваты с нарушением границ прекратились, государства больше не воюют за спорные территории, и пограничные войска теперь заняты не отражением прямых атак, но контролируют инфильтрацию. Армии (а также флоты и военно–воздушные силы) все больше занимаются подавлением гражданского населения, воюют с инсургентами и претендентами на власть. Так, несмотря на то, что границы укрепляются, правительства стали более нестабильными. Поскольку стоящие у власти могут рассматривать как своих врагов целые народонаселения, то войны с громадной скоростью порождают потоки беженцев (приблизительные подсчеты дают нам цифры в— 8 млн беженцев в мире к 1970 г. и 10,5 млн к 1980 г.) (Solberg, 1981: 21).

Если с концом Второй мировой войны началась новая эра войны и мира во всем мире, то 1960–е гг. принесли самые большие в эту эпоху перемены. В начале 1960–х гг. ширится деколонизация, и все больше государств вступают в международную систему новых государств, растет доля гражданских войн среди других войн и одновременно их разрушительная сила, крепнет власть военных в Латинской Америке, Азии и на Ближнем Востоке, а также с большой скоростью увеличивается число военных столкновений за контроль над африканскими государствами. Кубинский (ракетный) кризис подтвердил приблизительное стратегическое равновесие Соединенных Штатов и Советского Союза, а также ограничил претензии этих держав на взаимно исключающие зоны влияния территориями непосредственно вокруг их границ. Но главное — военные все больше втягиваются в борьбу за власть внутри государства. Рассмотрим теперь положение военных в государствах третьего мира.

Возвышение военных

Хотя, анализируя роль военных третьего мира, исследователи были более осторожны и разделены, чем когда они писали о политическом и экономическом развитии, но и здесь западные аналитики обычно пользовались имплицитным понятием «зрелой» государственности (polity). При такой государственности, полагали они, военные, как безусловные профессионалы, занимают важное, но все же подчиненное положение. Эта модель была непосредственным производным опыта большинства европейских государств в формировании государства за последние несколько столетий. В случае принятия этой модели задача аналитика состояла в том, чтобы обозначить путь, который приведет (или может привести) военных, скажем Индонезии или Конго, из нынешнего состояния в состояние, характерное для стабильной демократии. Попутно требовалось также объяснить отклонения от этого предпочтительного пути — и в особенности то загадочное обстоятельство, что многие бывшие колонии, получив формально независимость и имея возможность пользоваться преимуществами внешне демократического и представительного правления, тем не менее быстро переходили к военному режиму.

Большинство аналитиков думали (вместе с Эдуардом Шилсом), что «правление военных есть одна из нескольких практически осуществимых и постоянных возможностей альтернатив, в условиях когда невозможно установить демократическое парламентарное правление. Старые и появившиеся вновь препятствия, которые эти режимы, ковыляя, преодолевали, были важнее, чем притязания военных элит, хотя и последние очень важны» (Shils in Johnson, 1962: 9). Таким образом, политическое развитие и военное развитие столкнулись с одной и той же проблемой. Оба понятия растворялись в скептицизме, противоречиях и отчаянии.

В таких регионах третьего мира, как Африка и Южная Азия, специалист по истории Запада не может не заметить очевидного расхождения между наличием выглядящих на западный манер армий XX в. и проводимой военной политикой, напоминающей о временах Возрождения, между аппаратом представительного правления и произвольным использованием государственной власти против своих граждан, между установлением по видимости обычной бюрократии и широким использованием правительственных организаций в личных целях. Эти несоответствия более заметны в государствах, недавно освободившихся от колониальной зависимости, чем в остальных странах третьего мира. В противоположность тому, чему нас учит история Европы, теперь создание большого правительства, произвол и милитаризация идут, кажется, рука об руку.

Тридцать лет назад Самуэль Хантингтон заметил, что гражданский контроль над военными осуществляется в виде двух разных процессов, причем один из них стабильный и один нестабильный (прерывистый). Прерывистым процессом является борьба за власть, в ходе которой одна или другая гражданская группа подчиняет военных некоторому правительственному институту, учреждению или определенному общественному классу; Хантингтон называет это странным именем «субъективный» контроль. «Объективный» контроль, по его мнению, является следствием максимального профессионализма военных и признания независимости военной сферы от политики. «Исторически, — заявляет Хантингтон, — потребность в объективном контроле исходит от самих военных, потребность в субъективном контроле — от различных гражданских групп, стремящихся максимально увеличить свою власть в военных делах» (Huntington, 1957: 84–85). Парадоксальным образом гражданские, стремящиеся увеличить свою власть вмешательством в профессионализацию военных, именно этим способствуют захвату власти военными. Согласно этой логике гражданскому контролю способствуют провоенная идеология, недостаточность политической власти у военных и высокий профессионализм военных. В то время как антивоенная идеология, наличие у военных большой политической власти и низкий профессионализм военных способствуют установлению контроля военных.

Мы понимаем, что скатываемся к тавтологии, когда политической властью военных объясняем установление военного контроля. Постараемся разрушить эту аргументацию определением тех факторов, которые Хантингтон считает способствующими политической власти: личное участие военных в составе властных политических групп, передача некоторого ресурса непосредственно под контроль офицерского корпуса, иерархическое взаимопроникновение офицерского корпуса и властных гражданских структур, престиж и популярность офицерского корпуса и его лидеров. Таким образом, мы можем ожидать, что офицерский корпус будет иметь сравнительно мало политической власти, если его состав формируется главным образом вне правящего класса, если у него в распоряжении мало невоенных ресурсов, если офицеры занимают немного гражданских постов и не пользуются популярностью.

Хантингтон писал свою работу в то время, когда установился оптимистический взгляд на профессионализацию армий третьего мира и усиление гражданского контроля. Через пять лет после Хантингтона мексиканский автор Виктор Альба все еще высказывался в духе оптимизма в своих декларациях о латиноамериканском милитаризме, «который достиг предпоследней своей исторической фазы. На последнем этапе он исчезнет. И, вероятно, эта эпоха уже близка. Вдохновляемые возросшими возможностями законодательных и дипломатических действий, а также растущей поддержкой международных организаций, властные элементы Латинской Америки считают своей главной задачей искоренение милитаризма» (Alba in Johnson, 1962: 165–166)

Но тысячелетие шло вперед, волоча ноги. Несмотря на то что военные режимы в Бразилии и Аргентине провалились, несмотря на падение в Чили режима Пиночета и авторитарного правления Альфредо Стресснера в Парагвае, вооруженные силы в 9 из 24 крупнейших государств Латинской Америки и Карибского бассейна все еще пользовались значительной властью и самостоятельностью. Кроме того, военные в странах Южной Америки были (закулисно) немалой политической силой, с которой приходилось считаться. Если мы примем анализ Хантингтона тридцатилетней давности за прогноз, то согласно ему с подъемом провоенных идеологий сокращается политическая власть военных, а с повышением профессионализма военных в разных частях мира должен становиться эффективнее гражданский контроль. Если же контроль военных на самом деле расширялся, то мы должны обнаружить, что побеждали антивоенные идеологии, росла политическая власть военных и падал их профессионализм. Что–то в данном прогнозе неверно: за последние 30 лет контроль военных в государствах мира вырос, но если политическая власть военных (по критериям Хантингтона) действительно расширилась, то антивоенная идеология, кажется, не стала более распространенной, а профессионализм военных, без сомнения, возрос. Чтобы понять, что же в действительности произошло, рассмотрим, какое место милитаризирующиеся государства заняли в мировой системе государств.

Современные военные в исторической перспективе

Начиная с XVI в. и до самого недавнего времени, западные государства включали остальные страны мира в свою систему посредством колонизации, установления торговых связей и путем прямых переговоров. Самые недавние вступили в систему как независимые акторы путем деколонизации, поэтому они принесли с собой административные структуры, фискальные системы и вооруженные силы, построенные по западным моделям. Что же касается званий, привилегий и формы офицеров бывших колоний, то они отражают национальное влияние. Между тем воспроизведение старой организации вовсе не гарантирует, что новое государство будет вести себя, как старое. Это особенно очевидно, если посмотреть на поведение военных третьего мира. Армии бедных стран во многих отношениях напоминают армии богатых стран. Но в целом эти армии гораздо больше и чаще вмешиваются во внутреннюю политическую жизнь своей страны, и это вмешательство наносит гораздо больше ущерба правам граждан. Почему же это так?