Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1766 году от своего посла в Париже, князя Дмитрия Голицына, Екатерина узнала, что французский писатель и составитель «Энциклопедии» Дени Дидро находится в ужасном финансовом положении и поэтому выставил на продажу свою личную библиотеку за пятнадцать тысяч ливров. Екатерина давно уже интересовалась Дидро, впервые написав ему вскоре после воцарения с предложением продолжить публикацию «Энциклопедии» в России, так как публикация дальнейших томов во Франции была запрещена. Но Дидро отклонил ее помощь, предпочитая публиковаться в Швейцарии.
На этот раз она сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться — шестнадцать тысяч ливров при условии, что пока Дидро жив, книги останутся в его доме. Более того, она назначила его библиотекарем с окладом в тысячу ливров в год, которые были выплачены за пятьдесят лет вперед. Не удивительно, что Дидро рассыпался в благодарностях и в ответ стал парижским советником Екатерины по живописи, выискивая великие полотна, выставленные на продажу, и откладывая их для нее. Князь Голицын, культурный сановник и свой человек в интеллектуальных кругах Парижа, также действовал в этом направлении, покупая для Екатерины работы современных художников, таких как Грез и Шарден.
Покупка Екатериной библиотеки Дидро заставила Вольтера, с которым она переписывалась с 1763 года, написать угодливое письмо:
«Мадам! Все глаза должны теперь обратиться к северной звезде. Ваше императорское величество нашли тропу к славе, доселе неизвестную другим государям. Теперь каждому придется думать о щедрых актах великодушия в семистах или восьмистах лигах от своего государства. Вы действительно стали благодетельницей Европы; и вы, благодаря величию своей души, обрели гораздо больше, чем другие завоевывают силой оружия»{387}.
В своем ответе Екатерина с должной скромностью, но с долей лицемерия заявляет, что «свет северной звезды — это только северная заря»{388}, и отвечает комплиментом на комплимент: «Вы боретесь с сонмом врагов человеческих: суеверием, фанатизмом, невежеством, крючкотворством, продажностью судей… Требуется много добродетелей, чтобы преодолеть эти препятствия. Вы показали, что обладаете ими — вы победили»{389}.
Течение внешнеполитических дел, всегда неспешное при российском дворе, грозило стать еще медленнее в 1766 году — из-за скандала, разгорающегося вокруг Панина и молодой красивой графини Строгановой, замужней дочери экс-канцлера Воронцова. По словам сэра Джорджа Макартни, Панин воспылал «дикой страстью» к графине Строгановой, которая была «дамой необыкновенной красоты и живого ума, утонченного и расцвеченного современным образованием и путешествиями»{390}. Уже около года она жила с мужем врозь[35]; обе стороны стремились вернуть свободу (граф Строганов хотел жениться на княгине Трубецкой). Сэр Джордж предрекал Панину ужасные последствия его страсти, для сохранения которой и сама дама, и ее друзья делали все возможное:
«Результаты этой несчастной связи мистера Панина таковы, что благодаря его халатности и легкомыслию все дела или встали, или двигаются слишком медленно даже для России. Он начал терять уважение людей, которые не в состоянии извинить нескрываемую мальчишескую страсть в мужчине его возраста, положения и опыта. К тому же его враги не преминули ухватиться за эту возможность, чтобы заявить о неблагопристойности и дурном примере такой слабости в министре Ее величества и воспитателе наследника ее империи»{391}.
6 апреля, за пару недель до своего тридцатисемилетия, Екатерина написала мадам Жоффрен, что ее огромная работа над законами и ее гобелен продвигаются с одинаковой скоростью: работа над законами занимает два часа по утрам, а гобеленом она занимается, когда ей читают в послеобеденное время. Она также сообщила своему корреспонденту, что прочла Григорию Орлову кусочек письма, в котором мадам Жоффрен говорила, как много императрица работает. Реакция Григория порадовала Екатерину и подтвердила, что он не удостаивал свою коронованную любовницу даже легкой лести. «Он, сделавший своей профессией лень, несмотря на то, что умен и талантлив от природы, воскликнул: «Это правда». Это было первой похвалой, какую я услышала из его уст, и я обязана этим вам, мадам»{392}.
Этим летом Екатерина написала из Царского Села своей подруге, мадам Бьельке, что ей нравится играть по вечерам в жмурки — с Павлом или без него; как мало у нее времени на докторов, особенно если они принимают себя слишком всерьез (один из ее придворных хирургов часто повторял, послушав, как она рассуждает о предмете: «Так никто не подаст доктору стакан воды»{393}); что при европейских дворах недавно ходили слухи, будто ее отравили, в то время как она вполне здорова и чувствует себя отлично с тех пор, как стала императрицей; что ей никогда не было легко проводить время с женщинами, поскольку ей не позволяли свободно разговаривать с представительницами ее пола, когда она была великой княгиней.
«Признаюсь, что в мире не больше двух женщин, с которыми я могу говорить на протяжении получаса. С пятнадцати до тридцати трех лет возле меня не было женщин для бесед, я могла позволить себе иметь рядом только горничных. Если я хотела поболтать, то шла в другие покои, где находились только мужчины. Это настолько вошло в привычку и даже стало нравиться, что я могу легко разговаривать только с ними»{394}.
Екатерина также подтвердила мадам Бьельке, что поедет зимой в Москву и останется там на год.
В письме мадам Жоффрен от 21 октября 1766 года Екатерина рассказала о «приобретении»{395} скульптора Этьена Мориса Фальконе, рекомендованного Дидро для создания статуи Петра Великого. Фальконе написал в «Энциклопедию» статью о скульптуре, а предыдущие девять лет работал на фабрике Севрского фарфора, создавая небольшие классические фигурки, которые можно было воспроизвести в фарфоре. Но при этом он горел идеей попробовать себя в монументальной скульптуре, поэтому взялся за двадцать пять тысяч ливров в год в течение восьми лет поставить памятник Петру Великому — дешевле, чем другие скульпторы, которых рекомендовал посол Екатерины
