Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

«Много времени прошло с тех пор, как я перестал чему-либо удивляться. Теперь же я поражен: неужели ото любовь, настоящая, несомненная любовь? Нет, это невозможно! В такую девушку нельзя влюбиться. Ну-ка, потолкуем с тобой, мое я, об этом предмете. Начнем с лица. Что значит лицо? Пройдет несколько лет, и самое красивое лицо может стать самым заурядным. Возьмем хотя бы Венеру Флорентийскую[187]. Дадим ей жизнь и посмотрим на нее лет через десять: шиньон, передние зубы – желтые или искусственно белые, кожа на лице в пятнышках, двойной подбородок – вся эта пухленькая миловидность уходит в двойной подбородок. Лицо – эх! Какой здравомыслящий человек, воспитанник Уэлби, реалист, может влюбиться в лицо? И даже, допустим, если б я был так глуп, так ведь хорошенькие личики так же обыкновенны, как маргаритки. У Сесилии Трэверс черты правильнее, у Джесси Уайлз ярче цвет лица. Я не был в них влюблен – нисколько. Тут уж ты, мое второе я, не можешь ничего возразить. Ну, а теперь перейдем к уму. Неужели можно толковать об уме такого существа, для которого любимое общество – бабочки и которое уверяет меня, что бабочки – души некрещеных детей? Какая тема для „Лондонца“ по вопросу о культуре молодых женщин! Вот девушка для мисс Гаррет[188] и мисс Эмили Фейсфул[189]! Оставим в стороне ум, как мы уже это сделали с лицом! Что же остается? Французский идеал счастливого супружества: однородные обстоятельства рождения, состояния, вкусов, привычек? Час от часу не легче! Мое я, отвечай откровенно, не повержено ли ты?»

На это его я взяло слово и ответило так: «О безумец! Почему же ты был так необычно счастлив в ее присутствии? Почему, когда ты ушел от нее, долг предстал перед тобой таким мрачным? Почему ты обращаешься ко мне с нелепыми педантичными вопросами при свете той луны, которая вдруг перестала быть для тебя только астрономическим телом и сделалась навеки тождественной в мечтах твоего сердца с романтикой, поэзией и первой любовью? Почему, вместо того чтобы взирать на это бледное светило, ты не ускоряешь шаги к уютной гостинице и хорошему ужину в Оксфорде? Кенелм, друг мой, ты попался. Нечего отрицать! ты влюблен!»

«Пусть меня повесят, если это так!» – сказало второе я Кенелма, и затем он, подложив свою сумку под голову вместо подушки, отвернул лицо от света луны и все-таки не мог заснуть. Лицо Лили все мелькало у него перед глазами, голос ее звучал у него в ушах.

О, мой читатель! Потребуешь ли ты тут, чтобы я сказал тебе, какова была Лили? Темноволосая или белокурая, высокая или маленькая? Никогда не узнаешь ты этих тайн от меня. Представь себе существо, к которому вся твоя жизнь, тело, ум и душа влекутся неодолимой силой, как магнитная стрелка к полюсу. Будь она высока или мала ростом, смугла или бела, она именно та, которая вдруг стала для тебя единственною женщиной в мире. Счастлив ты, о мой читатель, если тебе удалось когда-нибудь слышать народную песню «Моя королева», исполненную женщиной, которая одна только может петь ее с выражением, достойным стихов поэтессы и музыки, принадлежащей родной сестре чудесной певицы. Но если ты и не слыхал стихотворения, таким образом исполненного, с аккомпанементом, таким образом написанным, все же сами слова должны быть тебе знакомы, если ты, как я в этом уверен, поклонник истинной лирической музы. Припомни же слова, произносимые тем, кто предназначен воздавать дань благоговения женщине, которой он никогда еще не видел:

Она где-то близко, та, кого чту я.Я жду не дождусь королевы моей.Черны ее волосы иль золотисты.Цвет глаз у ней карий иль голубой,Не знаю. Но этот оттенок чистыйБудет навеки любимый мой.Скромна ли, горда ли та, кого жду я,Иль властвуют мир и спокойствие в ней,О, пусть лишь придет, и я, ликуя,Хвалу воздам королеве моей.

Возможно ли, что жестокий божок, «который точит свои стрелы на оселке человеческого сердца», нашел минуту, чтобы отомстить за пренебрежение его алтарями и презрение к его власти? И этот грозный странствующий рыцарь, герой нашего рассказа, вопреки «трем рыбам» на своем очарованном щите, должен повязать шарфом свой шлем, преклонить колено и прошептать: «Она пришла, моя королева!»

Глава VIII

На следующее утро Кенелм пришел в Оксфорд – «Verum secretumque Mouseion»[190].

Если есть на нашем вечно деятельном острове место, способное отвлечь страсти юноши от любви и привлечь их к классическому образованию, к церковной обрядности, к средневековым ассоциациям, к тому роду поэтического восприятия или поэтического фанатизма, который в таком презрении у Майверса, Уэлби и защитников реалистической школы, конечно, это место – Оксфорд. И, несмотря на это, Оксфорд – родина великих мыслителей и великих практических деятелей.

Каникулы еще не начались, но до них уже оставалось недолго. Кенелму казалось, что он узнает крупнейших профессоров по их медленной походке и еще более – по отрешенному выражению лица. Между ними был знаменитый автор книги, мощно воздействовавшей на ум Кенелма в раннюю пору его юности, автор, который сам поддался воздействию другого, сильнейшего ума. Преподобный Децимус Роуч всегда был самым ярым и самым благоговейным поклонником Джона Генри Ньюмена[191], поклонником чистого и возвышенного характера этого человека, совсем независимо от сочувствия его доктринам. Но хотя Роуч оставался необращенным протестантом ортодоксальной церкви, однако был один догмат, которого он держался вместе с автором «Апологии». Безбрачие он ставил наряду с добродетелями, наиболее приятными небесам. В красноречивом трактате «Приближение к ангелам» он не только утверждает, что состояние блаженного одиночества обязательно для каждого члена христианского духовенства, но и рекомендует принятие его всякому добросовестному мирянину.

Желание посоветоваться с этим знаменитым теологом и побудило Кенелма отправиться в Оксфорд.

Мистер Роуч был другом Уэлби, в доме которого Кенелм, будучи еще его воспитанником, два-три раза встречался с ним, и был еще более очарован его разговором, чем знаменитым трактатом. Кенелм пришел к мистеру Роучу, который принял его весьма любезно и, не будучи ни преподавателем, ни экзаменатором, предоставил свое время в его распоряжение. Он прошелся с гостем по всем колледжам и Бодлеянской библиотеке[192], пригласил его отобедать за общим столом колледжа, а затем увел в свою квартиру и угостил превосходной бутылкой шато-икема.

Мистеру Роучу было около пятидесяти лет. Он был красив и, очевидно, сознавал это, потому что носил длинные волосы с пробором посредине, чего не делают люди, имеющие скромное мнение о своей внешности.

Кенелм очень скоро навел хозяина на предмет, которому глубокий мыслитель посвятил столько размышлений.

– Мне трудно описать, – сказал Кенелм, – тот восторг, с которым я изучал ваше благородное творение «Приближение к ангелам». Оно произвело на меня сильное впечатление в пору перехода от отрочества к юности. Но за последнее время в душу мою закрались некоторые сомнения относительно всеобщей приложимости вашей доктрины.

– Вот как? – с выражением интереса на лице произнес Роуч.

– И я пришел к вам за разрешением этих сомнений.

Мистер Роуч отвернулся и подвинул бутылку к Кенелму.

– Я совершенно согласен с тем, – продолжал наследник дома Чиллингли, что духовенство не должно отвлекаться семейными заботами и быть чистым от всякой плотской любви.

– Гм! Гм! – промычал Роуч, положив ногу на ногу и поглаживая рукой колено.

– Я иду дальше, – продолжал Кенелм, – и соглашаюсь с вами, что исповедь имеет огромное значение, как увещевательная мера и как утешение раскаивающегося грешника, значение, приписываемое ей католиками. Я согласен с вами и в том, что исповедь следовало бы принять также в реформатской церкви. Но мне кажется необходимым, чтобы у духовника не было прекрасной половины, которой он в неосторожную минуту мог бы намекнуть на слабости знакомых ей женщин.

– Я слишком широко толковал этот аргумент, – пробормотал Роуч.

– Ничуть. Безбрачие в духовнике зиждется на исповеди и рушится с ней. Ваш аргумент здесь неопровержим. Но когда дело доходит до мирянина, мне кажется, я улавливаю здесь разницу.

Мистер Роуч покачал головой и решительно возразил:

– Нет, если безбрачие обязательно для одного, оно точно так же обязательно и для другого. Я говорю: «если».

– Позвольте мне отклонить это утверждение. Не бойтесь, что я стану оскорблять ваш слух повторением избитых истин, например, что при всеобщем безбрачии весь род людской исчезнет в несколько лет. Как вы справедливо заметили в ответ на этот софизм: «Долг каждой человеческой души – стремиться к высочайшему совершенству духа, а судьбу рода человеческого предоставить промыслу его творца». Если безбрачие необходимо для духовного совершенства, как мы можем знать, не состоят ли цель и воля всемогущего в том, чтобы род человеческий, достигнув этого совершенства, исчез с лица земли? Таким образом, всеобщее безбрачие было бы легкой смертью для рода человеческого. В то же время, если творец решил, что род людской, достигнув вершины в виде прекрасного, но бесплодного цветка, должен все же и впредь расти и множиться на земле, то разве вы не воскликнули победоносно: «Самонадеянный смертный! Как дерзаешь ты ставить границы власти всемогущего?» Трудно ли ему продлить жизнь человечества каким-нибудь другим способом, не подверженным ни горестям, ни греху, ни страстям, как не подвержена им брачная тайна растительного мира? Можем ли мы предполагать, что ангелы, это бессмертное воинство небес, не увеличиваются ежечасно в числе, все более населяя бесконечное пространство? А между тем на небесах не женятся и замуж не выходят. Все это у вас облечено в красноречивые слова, которые моя память позволяет воспроизвести лишь приблизительно. Но со всем этим я соглашаюсь без колебания.