Поиск-85: Приключения. Фантастика - Герман Подкупняк

Море. С морем у него были особые отношения. Он его ненавидел.

Сафонов поднялся, прислушиваясь к глухим ударам сердца. Застыл, давая ему успокоиться. Последнее время это удавалось все реже. Ухватился правой рукой за перила крыльца и сделал первый шаг. Сердце, казалось, остановилось, потом, будто рванувшись куда-то, затряслось пулеметной дробью. Сафонов замер.

— Тихо, тише, — пытался он уговорить сердце. И сделал второй шаг. Его ждали. Идти было необходимо. Сознание необходимости будто заставило сердце подчиниться и выдержать.

Он включил станцию. Разговор был коротким и неприятным. Его предупреждали, что завтра вертолет доставит нового радиста и что ему настоятельно советуют отдохнуть и подлечиться. Этим же вертолетом он может попасть в город, а там его уже ждет бесплатная путевка. Туда, куда он пожелает.

«Списывают. Еще раз списывают на берег, — думал Сафонов. — Не доверяют…»

— Я бы выбрал Сочи! — весело посоветовал звонкий молодой голос. Чувствовалось, что парень на том конце искренне рад за него. Рад. А вот Сафонову чему радоваться?

А почему бы и нет? Семьдесят два года ему, и каждый год, как свинцовое грузило, висит на нем, приближая его к земле. Всего этого не отнимешь. Но сознание того, что кто-то за него распорядился и сам он уже не подвластен своей воле, злило его.

— Вас понял! — проговорил он в микрофон и выключил радиостанцию. И замер: не узнал своего голоса. Словно что-то убрали в нем. Убрали то, что придавало ему твердость.

— Стоп! — сказал он себе. — Ты еще есть! — Сердце своим глухим стуком будто согласилось с этим.

Ноги передвигались тяжело, и, наверное, прошло немало времени, прежде чем Сафонов добрался до двери. Он потянул дверь на себя, и она, сопротивляясь, будто живая, подалась с звенящим скрипом. Шаг, еще один шаг… Сафонов опустился на крыльцо.

Пустыня, черная, выжженная до основания солнцем, простиралась перед ним далеко-далеко, уходя за горизонт. Казалось, что она везде, всюду, на тысячи километров, что вся земля — пустыня, что и в нем самом — ее комок, большой и черный. Но он знал, что стоит ему лишь закрыть глаза, как увидит море.

Все оказалось зря. Три года назад Сафонов бежал от него сюда, в пустыню, где само это слово — море — с его свежащим ветром, шумом прибоя и накатом волн казалось кощунством.

— Море, море, море, — беззвучно бормотали его губы, голова клонилась к плечу, и он засыпал.

Неизвестно, как прознали местные ребятишки и связали его сон с тем, что стало событием в жизни кишлака последние три года, но только они всегда поджидали, когда Сафонов заснет.

Едва голова его клонилась к плечу, они тихо, без криков, боясь потревожить этот сон, неслись к окраине кишлака — и уже там раздавались их крики, пронзительные, словно крики чаек перед бурей.

— Море, море! — кричали они, жадно всматриваясь в черную пустыню. — Море!

И вот в ответ на их призыв где-то в самой глубине пустыни загоралась точка-искра. Точка эта становилась центром и притягивала к себе новые искры. Вот их уже десятки, сотни, тысячи. Точки-искры сливались в блики. И они все ближе, ближе… Ребята замирали, сердца их сжимались от счастья — казалось, вот сейчас выпрыгнут из груди и понесутся навстречу на глазах вырастающему из бликов морю. Море блестело, и волны ровными рядами, будто на параде, спешили к берегу. Ребята ждали. И тогда далеко в море появлялся корабль. Он легко скользил по волнам, и на его палубе, крепко держась за поручни, стоял человек. Это был Сафонов, не тот, который сейчас, а намного моложе и красивее. Сафонов улыбался. И все на берегу тоже улыбались и громко кричали:

— Плыви сюда, Сафонов!

Но он всегда проплывал мимо, будто не видел их, и пропадал в морской дали, а вместе с ним пропадало и море. Это было так несправедливо, так нечестно, что дети обижались на Сафонова, хотя и очень его любили. Однако никто из них никогда не говорил ему ни о том, что видел, ни о своей обиде. Они проходили мимо и смотрели снизу вверх на Сафонова, а тот с высоты крыльца на них. Им казалось, что он все еще стоит на палубе, под морским ветром, и за ним высоко поднимается морская волна, и Сафонов опять их не видит.

Но чаще всего они видели море и длинный белый берег. Он был пустой, и потому детям становилось страшно. А иногда на берегу стояла женщина. Дети видели ее лицо, оно всегда улыбалось, каким бы ни казалось в этот раз — совсем юным или много старше. Однако они хотели видеть ее только молодой и очень радовались, когда это удавалось, и громкими криками приветствовали ее. Крики сразу же замолкали, когда рядом с ней появлялись два мальчика: один повыше, наверное, постарше, другой пониже — младше. Оба черноволосые, как мать, они смотрели на детей кишлака серыми серьезными глазами, такими же, как у Сафонова, и о чем-то переговаривались.

Маленькая черненькая девочка Гульчара, дочь караванщика Ахмеда, однажды, увидев их, вдруг почему-то заплакала. Она закрыла руками глаза, повернулась и убежала.

— Влюбилась, влюбилась! — кричали ей вслед мальчишки. Они не хотели кричать, но что они могли сделать? Удержаться от этого было выше их сил. С тех пор Гульчара ни разу больше не бегала с детьми к окраине кишлака, когда Сафонов засыпал, а садилась рядом с ним и внимательно следила за его лицом до тех пор, пока он не просыпался.

Сафонов просыпался. Сознание возвращалось к нему медленно, не сразу. Сначала пропадали звуки, и он не слышал, что говорила ему жена и кричали Васька с Мишкой. Потом уходили дети, но он еще долго видел на длинном белом берегу жену. Но вот волны закрывали и ее. Кругом оставались только море и волны. Море и волны. Волны набегали и, как быки, таранили корабль. Вот они все выше и выше. Удары их все крепче, сильней. И вот уже все кругом просто одна волна. Она заполняет легкие и сердце Сафонова, он задыхается, волна разрывает его, вырываясь наружу. Все. Сафонову кажется, что его уже нет. Но вот в тумане проступают очертания домов кишлака. Сафонов мотает головой, стараясь прийти в себя окончательно, и долго еще чувствует на губах своих солоноватый вкус волны. Он встает с крыльца, чуть пошатываясь, и бредет в дом. Дверь он не закрывает, и через дверной проем видно его широкую спину, склоненную над столом. Стол завален бумагами и фотографиями. Вот он выбирает одну фотографию, на которой снята женщина и двое мальчуганов. Фотография простая, на ней не видно, какого цвета глаза у мальчуганов и какие волосы у матери. Но это та самая женщина и те самые мальчуганы, которых видели дети кишлака. Жена Сафонова и его дети. Он долго и пристально смотрит на них, так долго, что начинают слезиться глаза, и он закрывает их. Но и так он видит и слышит их голоса, и вдруг, забываясь, зовет. Звук его голоса словно пугает образы, что живут в его сознании, и они исчезают.