Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

дул еще и сотрясал настоящие ветви кустарников вокруг нас, реальные ветви, и они гремели, как хвосты у гремучих змей, и гремели так взаправдашне, что я даже смог у себя в голове перечислить всю живность, которая обитала вокруг нас в этой пустыне, рогатых гремучников, скорпионов, койотов, пауков, креозотовые кустарники, плюшевые кактусы, кустарники жожоба, сагуаро, и тут вдруг ты произнесла вслух «сагуаро», как будто читала у меня в уме, а может быть, это я вслух произносил эти слова, и ты услышала меня и повторила за мной, сказала, посмотри-ка, вон там сагуаро, и, конечно же, это было никакое не сагуаро, а кактус нопаль прямо у нас перед носом, нопаль, у которого отросли шесть толстых колючих груш, внутри полных сладости и воды, мама называла их тунами, и они были взаправдашние, и мы собрали их все, мы вонзались в них ногтями и содрали все шкурки, кое-как, кусками, и нам было плевать, что тысячи их крохотных колючечек искололи нам пальцы, ведь они были настоящие, и мы пожрали их, как будто мы были дикие койоты, из них брызгал сок, и сочился нам в рот между дырками у нас в зубах, и стекал вниз по нашим подбородкам, вниз по шее и потом исчезал у меня под моей грязной порванной рубашкой и у тебя под твоей ночной сорочкой, и тогда я увидел, какие они грязные и рваные и только чуть-чуть прикрывают тебе и мне грудь, но какая разница, если твоя и моя грудь, по крайней мере, были при нас, и нашим легким наконец-то стало легче дышать, и наши тела уже наполнялись воздухом получше, чем прежний, и наши умы мыслями получше, и наши мысли словами получше, словами, которые ты наконец-то произнесла вслух, ты сказала, не будешь ли ты добр, Быстрое Перо, не будешь ли добр еще порассказывать мне о потерянных детях, где они сейчас, что они поделывают, увидимся ли мы с ними, и, пока мы шли вперед, я попытался вообразить себе все это, чтобы рассказывать тебе о потерянных детях, чтобы ты смогла слышать их точно так же, как я у себя в голове, и могла бы представить их себе, и я сказал, да, сейчас я еще расскажу тебе о них, они идут, чтобы встретиться с нами, и мы с ними встретимся во-о-он там, погляди, и тогда достал из рюкзака бинокль и сказал, на вот, держи покрепче и смотри через окуляры, посмотри туда, посмотри сюда, наведи резкость и теперь смотри вон туда вдаль, в сторону вон тех черных туч, видишь, они собираются над долиной, ты их видишь, спросил я тебя, видишь вон те тучи, да, ответила ты, да, ты навела резкость, спросил я, и ты ответила, да, навела, и да, я вижу эти тучи, и еще мне видно птиц, и они летают вокруг туч, и ты спросила, как я думаю, может, эти птицы орлы, и тогда я сам посмотрел на них через бинокль и сказал, конечно же, это они, вон те птицы и есть орлы, сказал, они те же самые орлы, которых видят сейчас потерянные дети, пока бредут на север через пустыню, орлы взмахивают мощными крыльями, и вонзаются в черные грозовые тучи, и выворачиваются из них, и видят потерянных детей своими острыми невооруженными глазами, всех пятерых, как они идут вперед под жгучим солнцем, держатся поближе друг к дружке и молча, тесно сбитой толпой забираются все глубже и глубже в безмолвное сердце света, не произносят ни звука и почти ничего не слышат, потому что там и слышать-то нечего, разве только монотонное шарканье ног, их собственных ног, они бредут и бредут через мертвые, палимые солнцем равнины, никогда не останавливаясь, потому что если остановятся, то умрут, и это они знают крепко, так им сказали, если кто остановится посреди мертвой, спаленной солнцем пустыни, те никогда не выйдут из нее, как тот мальчик среди них, мальчик пятый, который не сдюжил, и их провожатый, который сгинул, а также как шестой мальчик, который зацепился ногой за корень, или камень, или за канавку, когда они уже скрылись из виду людей, охранявших стену, он споткнулся о корень или камень, никто не видел, за что он зацепился ногой, но только он рухнул на землю, колени его обмякли, его руки столкнулись с твердой как камень землей, смертельно усталые, а остальные продолжали брести вперед, пока он полз за ними на четвереньках, один шажок, два шажка, такой обессилевший, сопротивляясь тверди земли, превозмогая подымающуюся внутри волну усталости, три шажочка, четыре, но все было бесполезно, слишком поздно, он же знал, что останавливаться нельзя, но все-таки остановился, даже хотя одна из девочек, та, что постарше, сказала ему, поднимайся, не останавливайся, даже хотя он слышал, как ее голос говорил, поднимайся скорее, чувствовал, как ее рука изо всех сил дергает рукав его рубашки, а он посмотрел вверх и увидел ее руку, ее плечо, ее шею, ее округлое лицо, которое говорило ему, нет, не останавливайся, поднимайся сейчас же, кому говорю, она почти стащила с его плеча рубашку, и ее рукав растягивался, пока не надорвался где-то на полдюйма, и тогда он обхватил ее маленький стиснутый кулачок, тащивший его за рукав, и легонько сжал ее кулачок своими пальцами, давая ей понять, что теперь уже поздно, но что все норм и пускай она оставит его в покое и догоняет остальных, и он почти улыбнулся ей, отдавая свою черную шляпу, в которой щеголял, и она приняла от него шляпу, и наконец оставила его в покое, и двинулась за остальными, сначала рысцой, чтобы догнать свою младшую сестру, та тоже приотстала, дожидаясь ее, и как только догнала, схватила сестру за руку и двинулась дальше вдогонку за остальными, но уже медленнее, и прихрамывала, переставляя ноги, одну полуобутую в теннисную туфлю, и другую, босую, распухшую и кровоточившую, и ее голая ступня стала последним, что увидел мальчик, прежде чем позволить глазам закрыться, уму повернуться внутрь себя, а мыслям вспомнить образ костлявых коричневых ног его деда с выступающими венами и желтыми ногтями, затем ведро с клацающими клешнями омарами, металлические кусачки, которыми девушка колдовала уже над его собственными ногтями, освобождая его от боли, которая приковывала его к этому телу, к этой жизни, а потом бесконечные рельсы, они разматывались за его спиной и таяли в бездонной пустоте света, света было столько много, пока его локти не сдались и не сложились, изнемогшие от усталости, и его грудь не распласталась на песке, изнемогшая от усталости, и его губы, полураскрытые, не коснулись песка, изнемогшие от усталости, а потом усталость медленно испарилась из него, принеся облегчение и последний всхлип, как плеск долгожданного отлива, и он уже мог прекратить сопротивляться, бороться, пытаться, наконец-то он просто лежал где лежал, на песке, совсем неподвижно на том самом месте, где однажды утром, много месяцев спустя, двое патрульных, объезжавших приграничные земли, найдут косточки, когда-то служившие его телу, и лохмотья, когда-то служившие ему одеждой, и все останки, бывшие когда-то им, один из нашедших его разложит по пластиковым пакетам, пока второй будет доставать карту и ручку и отмечать это место красной точкой на карте, еще одной точкой среди множества других таких же красных точек на той бумажной карте, которая будет не позже чем между 16:00 и 16:30 того же дня передана методичной пожилой женщине, которая родилась много-много лет назад в доме у дымчатого озера в долине Аннапурны и еще подростком была вывезена в эту пустыню, а теперь сидит перед компьютером в тесном офисе, как и во все дни недели, и потягивает ледяной кофе через перерабатываемую соломинку в ожидании, пока запустится монитор, вперив взгляд в экран, который сначала заливается сплошной синевой, потом медленно пикселируется, складываясь в пользовательскую заставку, в вид на горный массив Аннапурны, покрытый первозданной чистоты снегами, сияющими в рассветном солнце, потом на рабочем столе одна за одной, как веснушки, выскакивают иконки файлов, рассыпаются по всему экрану, а ее рука тем временем накрывает ладонью мышь, легонько пожимает и возит по коврику, пробуждая ее, пока в углу экрана не объявляется стрелка курсора и не начинает двигаться через заснеженный горный массив на рабочем столе, минуя нежно-голубенькие иконки, помеченные «Смерти в долине Анимас», «Смерти в долине Сан-Саймон», «Смерти в Сан-Педро», и останавливается и кликает дважды по иконке, помеченной «Смерти в долине