Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл

К Гасту, 9 декабря:

«Теперь о серьезных делах. Дорогой друг, я хочу вернуть обратно все экземпляры четвертой [части] «Заратустры», чтобы уберечь ее ineditum[65] от всех бедствий жизни и смерти (я читал ее вчера и был почти до бесчувствия охвачен эмоцией). Если я опубликую ее через пару десятилетий после кризисов мировой истории – войн! – только тогда наступит нужное время. Поройся в памяти, пожалуйста, и припомни, у кого есть экземпляры книги».

К Карлу Фуксу (сочинителю слов на музыку), 18 декабря:

«Все идет превосходно. Я никогда прежде не испытывал ничего подобного периоду, начиная с сентября и до сегодняшнего дня. Самые неслыханные задачи удаются играючи; мое здоровье, как погода, каждый день является с неодолимой яркостью и радостью».

К матери, 21 декабря:

«К счастью, я теперь созрел для всего, к чему меня призывает мое предназначение. Мое здоровье по-настоящему отменно; труднейшие задачи, для которых ни один человек доселе не был достаточно силен, легко даются мне».

К Овербеку, на Рождество:

«Дорогой друг, нам следует быстро решить дело с Фрицшем! [Имеется в виду – выкупить книги Ницше], ибо через два месяца я буду первым именем на земле… Что здесь, в Турине, замечательно, это то впечатление, которое я произвожу на людей… Когда я иду в большой магазин, перемена происходит в каждом лице; женщины на улицах провожают меня взглядами, – женщина, которая обслуживает меня в лавке, приберегает для меня самый сладкий виноград и снижает цену».

К Овербеку (получено 28 декабря):

«Я работаю над меморандумом к судам Европы с предложением об антигерманской лиге. Я хочу заковать «Reich» в стальную кольчугу и подвигнуть его к безрассудной войне. Как только я освобожу руки, я приберу к рукам молодого кайзера, со всеми причиндалами».

К Гасту, 31 декабря:

«Ах, друг! Какое мгновение! Когда пришла твоя открытка, что я делал?.. То был знаменитый Рубикон… Я более не знаю своего адреса: предположим, что в скором времени им станет Palazzo del Quirinale[66]».

Состояние напряжения, в котором он пребывал, ни в коей мере не ослаблялось при получении почти столь же возбужденных писем Гаста и Стриндберга. Гаст, который, похоже, принял самовосхваление Ницше за чистую монету, полагал, что название, поначалу задуманное как «Gotzen-D'immerung» («Падение идолов»), «Досужие часы психолога», «чересчур скромно», и побуждал Ницше придумать «более блестящее, более пленительное название». Стриндберг писал ему, что он рассылает письма всем подряд, призывая: «Carthago est delenda, lisez Nietzsche»[67].

Окончательный срыв произошел накануне Нового года. Письмо к Гасту от 31 декабря было, вероятно, последним, которое Ницше подписал только своим именем, хотя 2 января 1889 г. Науманн получил еще одно послание без указания даты.

3 января Ницше впал в забытье, а когда очнулся, то был уже не профессором, доктором Ницше, некогда служившим в Базеле, а инкарнацией Бога-Страдальца в его двух наиболее впечатляющих формах: Диониса и Христа.

2

В течение 1888 г. Ницше работал над шестью небольшими книгами: это «Казус Вагнер», написанный в мае и изданный в сентябре, «Сумерки идолов» и «Антихрист», написанные в августе и сентябре; «Ницше против Вагнера», «Предисловие», датированное Рождеством; «Дифирамбы Диониса», которые частично представляют собой стихотворения еще поры написания «Заратустры» и посвящение которых (К. Мендес) датировано 1 января 1889 г.; и, наконец, «Ecce Homo», написанное в течение последней четверти года.

Возникает естественный вопрос, должна ли любая из перечисленных работ расцениваться как продукт неуравновешенного состояния автора и таким образом списываться со счетов. Здесь недостаточно ответить просто да или нет, и все же ситуация совершенно однозначна. Во-первых, философское содержание этих трудов составляет единое целое с предшествующими трудами: новых идей здесь нет, и ни одно из их положений не вступает в противоречие с уже сформулированными прежде философскими взглядами. Ницше по-прежнему демонстрирует полное владение материалом и даже уплотняет, концентрирует его. Было бы несправедливо также утверждать, что эти последние произведения каким-то образом поражены интеллектуальной ущербностью или что в них содержится некая «бессмыслица». Во-вторых, ни одно сочинение не обнаруживает спада в умении выстраивать, организовывать текст, – наоборот, «Антихрист» представляет собой самое пространное исследование, посвященное одному вопросу, со времен «Несвоевременных размышлений», а некоторые главы из книги «Сумерки идолов» были бы столь же объемны, будь они написаны в манере «Несвоевременных размышлений». Это подводит к третьему суждению – о стиле. Сочинения 1888 г. знаменуют окончательную победу Ницше над немецким языком: знаменитый лаконизм этих заключительных трудов – наглядная демонстрация абсолютного контроля над средствами выражения. Если и случается стилистический сбой, то он со всей очевидностью направлен на создание заранее продуманного эффекта. В-четвертых: там, однако, где Ницше уходит от философии и пишет о себе, его чувство собственной значимости выходит за пределы разумного и граничит с абсурдом – выше об этом уже говорилось. Но даже и здесь его нельзя обвинить в интеллектуальной неполноценности: даже в «Ecce Homo» апофеоз собственного ego почти сводится к желанию выжать все потенциальные риторические возможности языка. И наиболее тревожными фрагментами являются отнюдь не те хорошо всем известные высокопарные заявления, а те, в которых Ницше в спокойной форме приписывает себе невероятные способности:

«Мне присуща совершенно жуткая восприимчивость инстинкта чистоты, так что я подтверждаю физиологически – чую… «потроха» всякой души» (ЕН, I, 8).

«Моя гуманность есть постоянное самопреодоление» (ЕН, I, 8).

«Только я располагаю критерием «истин»…» (ЕН-СИ, 2).

Философское содержание этих последних сочинений является повторением в сжатой и бескомпромиссной форме взглядов, высказанных ранее, начиная с книги «Человеческое, слишком человеческое». Наиболее знаменателен его особый упор на фундаментальный лозунг, что метафизический мир не имеет бытия, – тезис, составивший основу его теории вечного возвращения:

«Гераклит останется вечно правым в том, что бытие есть пустая фикция. «Кажущийся» мир есть единственный: «истинный мир» только прилган к нему [hinzugelogen]» (СИ, III, 2).

«…Идиосинкразия философов… состоит в смешивании последнего и первого. Они помещают в качестве начала то, что следует в конце… «высшие понятия», то есть наиболее общие, пустые понятия, последние дымы испаряющейся реальности. Это… всего лишь выражение их манеры благоговеть: высшее не должно произрастать из низшего, оно вовсе не должно произрастать… Мораль: все перворазрядное должно быть causa sui…[68] Вот таким образом они и обрели свое грандиозное понятие «Бог»… Последнее, самое призрачное, самое пустое помещено как первое, как причина сама по себе, как ens realissimum