Калиостро - Елена Морозова

Арест прорицателя и масона Калиостро придал делу дополнительную окраску. Кто-то негодовал, что князь церкви связался с шарлатаном, приблизил его к себе и поверил, что мошенник сможет увеличить камни ожерелья, умножив тем самым их ценность во многие сотни раз. Кто-то вспоминал о загадочном и неблагонадежном обществе иллюминатов, к коему имел отношение вышеозначенный шарлатан. «Теперь Калиостро предстал в ином аспекте, а именно как один из глав секты, именуемой в Германии иллюминатами, в Лионе мартинистами, а в Париже теософами. Трудно понять, в чем заключается учение этой секты, ибо адепты ее несут чушь — если судить по нескольким опубликованным ими книгам. […] те, кто знает графа Калиостро, упрекают его в злоупотреблении доверчивостью кардинала»4. Оскорбленная в лице кардинала Церковь осыпала упреками Людовика XVI за то, что он позволил судить Рогана светским судом; папа Пий VI прислал королю гневное письмо. Обрушилась Церковь и на Калиостро. Прохвост избрал своей жертвой духовное лицо, чтобы опорочить всю Церковь! Ну и что, что при подписании соглашения о покупке ожерелья Калиостро не было в Париже? Давно зная и Ла Мотт, и Ретоде Виллета, он руководил ими на расстоянии, пустив в ход свои колдовские штучки. Сумел же он околдовать кардинала и затуманить его ум! О колдовских способностях Калиостро твердил и адвокат графини де Ла Мотт мэтр Дуало. По словам Беньо, авантюристка вскружила голову почтенному мэтру (Дуало было под семьдесят), и тот верил во все сказки, которые она ему рассказывала. Предстоящий процесс радовал, пожалуй, только масонов, уверенных, что история с ожерельем случилась как нельзя кстати. Кардинал-мошенник и королева, замешанная вделе о подлоге! Чем больше грязи налипнет на жезл и скипетр, тем скорее наступит торжество свободы!

Калиостро не ожидал, что кому-то придет в голову связать его имя с исчезновением ожерелья, и, когда к нему в дом пришел отряд жандармов во главе с комиссаром Шеноном, не сразу понял, в чем, собственно, дело. Тем временем пристав по имени Дебрюньер на глазах у графа схватил четыре бутылки бесценного бальзама, приготовленного с добавлением очень дорогих специй, и засунул их в свои бездонные карманы. Несмотря на бурные протесты магистра, жандармы, перевернув вверх дном его жилище, сложили в коробки бумаги, драгоценности и кое-какие вещи, погрузили их в телегу и увезли. А потом, схватив за шиворот хозяина дома, пешком доставили его в Бастилию. Хотя, кажется, по дороге Калиостро все же сумел уговорить их взять фиакр… Очутившись в крепости, граф утешился мыслью об оставшейся на свободе Серафине. Он не знал, что его жену арестуют следом за ним и поместят едва ли не в соседнюю камеру, о чем известно ему станет значительно позднее. И еще: ни комиссар Шенон, ни кто-либо из сопровождавших его жандармов не удосужились наложить печати на секретеры, шкафы и двери его дома, и многое из имущества было украдено.

Супругов Калиостро арестовали без всякого обвинения, на основании письма с печатью, то есть по воле, а точнее, по произволу короля. «Хорошо бы министрам, выдающим письма с печатью, посидеть полгодика в Бастилии и подышать тамошним воздухом, может, тогда они станут более человечными», — писал анонимный памфлетист в «Письме королевского стражника»5. В камере Калиостро стояли кровать, стол и два кресла; свет проникал через узкое окошко, забранное тройной решеткой. По иронии судьбы, на содержание графа отвели всего три ливра в день, в то время как главной обвиняемой Ла Мотт полагалось 10 ливров. К счастью, друзья не забывали магистра и в изобилии присылали ему фрукты, паштеты и прочие деликатесы. Но несмотря на поддержку, на искренние старания своего адвоката, молодого и рьяного мэтра Жана Шарля Тилорье, с первых же дней пребывания в крепости Калиостро почувствовал себя так плохо, что забеспокоился даже комендант де Лонэ. Магистр не выносил темных замкнутых пространств, в них ему становилось дурно, страшно, а в голове, словно в клетке, билась единственная мысль: скорее на свет, на свободу! Возможно, пытаясь справиться с охватившей его дрожью, Калиостро пожалел, что пошел на поводу у кардинала, пожелавшего иметь под рукой собственного чудотворца, а потому попросившего Рамона де Карбоньера подыскать для магистра дом неподалеку от кардинальского дворца. От улицы Сен-Клод до Бастилии рукой подать, он даже не успел сообразить, что можно бежать, оставив шубу в руках жандармов… Впрочем, наверное, по летней погоде, на Калиостро был надет только его любимый голубой бархатный фрак с красными обшлагами; да и бегун из него, пожалуй, уже неважный… Надменность, гнев, гордыня, вспыльчивость — все эти свойства характера Калиостро остались за пределами толстых каменных стен. В Бастилии сидел немолодой, отчаявшийся, удрученный безысходностью своего положения человек, вызывающий искреннее сочувствие и сострадание. Небольшая деталь: когда требовалось подписать протокол допроса, магистр делал росчерк «граф де Калиостро», а протоколист зачеркивал графский титул. Очень болезненный укол для самолюбия магистра.

В камере он пером нарисовал портрет де Лонэ, вложив все свое отчаяние и гнев в злобный подозрительный взор коменданта Бастилии. Гравюра с рисунка Калиостро имела хождение в революционном Париже; только на заднем плане добавили изображение головы коменданта, насаженной на пику санкюлота.

Сохранились три собственноручных письма Калиостро, написанных им в Бастилии и адресованных Серафине[60]:

«14 ноября 1785

Дражайшая Серафина, любезная моя супруга, горько мне тебе сообщать, что чувствую я себя очень плохо, а все потому, что не имею прогулок на свежем воздухе. С каждым днем плачевное состояние мое все ухудшается, так что прошу тебя, доченька, сделай все, что можешь, и попроси друзей помолиться Господу Нашему за меня. А еще прошу тебя, любезная моя, диктуй письма свои мадам Фламар, письма твои по-прежнему единственное мое утешение, ибо я молю Господа, чтобы Он попустил мне умереть в твоих объятиях.

Нежно обнимаю тебя, дражайшая моя, и прощай».

«26 декабря 1785

Возлюбленная супруга моя, страдания мои все сильнее, и каждый день к ним прибывают новые, а единственно, что утешить меня способно, так это писать тебе и получать от тебя весточки, что доставляют мне по понедельникам, средам и пятницам. Без них мне совсем невмочь, и не могу я поверить, что мадам Буасоньер столь жестока, что готова несчастия мои преумножить, будто бы сейчас несчастия мои невелики; уверен я, что ею написанное было бы лучше, да и нравится мне почерк ее больше. А сейчас даже слова в письмах твоих не такие, как прежде, а потому именем Господа умоляю, ответь мне, в чем дело, поелику я так страдаю, что лучше бы уж Господь призвал меня к Себе в вечность: там бы обрел я счастие. Несравненная моя Серафина, сказано мною было, да и еще раз повторю, что ведомо мне о положении твоем бедственном, но чего ж мне еще сказать тебе, кроме как призвать тебя уповать на Провидение, кое позаботится о нас всенепременно и невиновность нашу докажет.