Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ах да, – говорит Аспид в сторону старшаков. – Мало ли… Ты когда-то болтал, что уживёшься среди тупозубых, Штырь-Печень, и они помалу привыкнут к твоей орчанской роже. А я тогда говорил – не бывать этому никогда.
– Было дело, – отвечает Тис.
– Кхм, и некоторые привыкли, – замечает конопатый неописуемо поперечным голосом.
– Так вот глист один, голосистый больно, со всех мощностей на похожем поле бьётся, своими орчанскими песенками. И будь я трижды проклят – есть кое-какой толк. Я бы даже угордился, да только я ж ему давно не указ. Вот вы таскаетесь по своей глуши, ни черта не знаете. А в Аргесте и ещё там-сям людские молокососы зелёные повадились под орков дурачиться. Некоторые аж уши накладные нацепляют и ходят, позорятся, до чего дошло.
Помолчав, Аспид продолжает:
– Я так вам скажу. Если мелькала у вас мыслишка, чтоб опять попробовать, то сейчас – самое время. Городок этот драный, где ты, кузнец, сопляком ещё бегал, пока тебе Штырь поперёк дорожки не ввернулся… Зазимовали бы нынче около него? Бумаги нужные я вам, так и быть, сделал бы. Самому страх любопытно поглядеть, что получится.
Пенелопе слышны обычные голоса леса, ручейный плеск. Вопли маляшьей стайки на отдалении – кажется, Шарлотке свезло-таки заострожить какую-то добычу, и никак она теперь ею потчует подоспевшего кота Дурака. И ещё прямо слышно, как Коваль не орёт.
– Санта-Криспина… – выговаривает конопатый старшак. – Мы не успеем до снега. Тыща вёрст с гаком.
– Только за этим дело стало? – щурится Аспид. – Пару фургонов я пришлю. Перетащились бы со всеми пожитками.
– О новой зимовке клан решает, да не врасплох, – говорит Тис.
Нэннэчи Магда сияет, как именинница, не пряча улыбку.
Дэй коротко присвистывает.
Костяшка и Сорах толкуют втретьголоса, как устроить на новом неведомом месте зимнюю кузню.
Билли Булат тихонько смеётся, толкнув Чабху костлявым плечом.
Марр-белобрыска трёт себе живот ладонью, сдвигает надбровья озадаченно. Бормочет что-то едва внятно – только Хильде и услыхать.
Рыбарка говорит громче:
– Мне вообще-то рожать посреди зимы…
Шала кивает, положив руку Хильде на плечо, и глаза у Шалы горят живо и ясно.
А Морган, покосившись на дочку, говорит:
– Горхат Нэннэ, хоть бы никому не поперёк нутра. Не то мне спорить придётся, а я этого не люблю.
* * *
– Ну, не передумала ты о нашем деле, Пенни Штырь-Коваль? – напоследок осведомляется Аспид.
– Не…
– Время есть, денька четыре, пока ещё фургоны зашлю. Бойкий орк с лицом вроде твоего многому бы в Аргесте у меня выучился. И возможностей там погуще.
«Да я уже и тут выучилась».
– Не, – повторяет Резак. – Я тебе не пригожусь. Людей убивать завязала вроде. Пою так себе. Разве что в национальную сборную по бегу, это я, наверное, могла бы, только чёт душа не лежит. Я бестолковая.
* * *
Жизнь делает кувырок – есть от чего башке пойти кругом.
Но сейчас, пока солнце ещё согревает землю и воздух в осеннем краю можжевельника и упрямой полыни, и до небывалой перемены судьбы остаётся полных четыре дня, Пенелопа Резак Штырь-Коваль только слегка удивляется собственному спокойствию.
Хорошо.
Всем бы впору бегать, как ужаленным, а вместо этого Коваль выволок на траву рябой толстый половик, чтоб не холодно было сидеть, а Тис улёгся, пристроив голову на колени хаану, и читает старую книжку про унылые сиротские приключения некрасивой девушки-гувернантки, и по лицу видать – дико прётся с этого скучного занятия.
Самой потом, что ли, попробовать читануть.
А то пару лет назад так и не осилила.
Варят людской обед, и крепкий духовитый чай для всех, кому взбредёт желание почаёвничать.
Сохнет чистая одежда, которую они с Ёной славно сегодня выстирали, вбирает в себя здешний добрый воздух, и её приятно будет надеть.
И рядом те, которым не плевать, что живёт на свете межняк Пенелопа.
Те, для которых она достаточно хороша.
Эпилог
Сонная земля ещё не держит снега, легко плавит редкое белое крошево. На удачу Штырь-Ковалям, ласковых дней этому сумасшедшему октябрю отмеряно больше, чем ненастных.
Обживаться на новых местах бродячему племени привычно, небось не в первый раз.
Но чтобы так близко к обычному людскому городку…
Пускай тяжеловато было в три ходки перетаскивать зимний скарб через лес к месту великого сбора; пускай за долгие угрюмые часы в пути Крыло нет-нет да принимался по-звериному скулить, утыкаясь в Ржавкино плечо, а Хаша, бедолагу, полдороги тошнило; пускай эту новую стоянку Пенни-Резак ещё не успела как следует присвоить и полюбить.
Лишь бы сбылось.
Лишь бы хватило терпения, осторожности и удачи.
«Орку любой бережок – переправа».
Здешняя река называется Лимм. Шире Мельничной самое меньшее втрое, Лимм кажется Пенелопе спокойным и скучным, хотя Коваль успел уже рассказать, что в паводок Лимм норовист и однажды до того возбух, что залил новый мост по аргестской дороге. Коваль утверждает, что «Лимм» – людское название, ещё от каких-то древних переселенцев, и означает оно «прямо перед нами»[3]. Тис, хмыкнув, возражает: «Лимм» по-правски – это красивая чубарая масть, редкостная, в мелкую пежину; стало быть, реку и орки могли назвать так задолго до поселившихся здесь людей – за пёстрое дно, за блики на колеблемой водной глади, а то и по имени какого-нибудь отчаянного орчары… или коня.
Впрочем, подробного спора старшаки не затевают и оба соглашаются: имя здешней реки такое старое, что вполне может быть общим у орков и людей, равно принадлежать и тому, и другому корню.
Ещё накануне отъезда конопатый вместе с Костяшкой и Сорахом успели закончить пять хоруншей – лунные серпы, ножи-улыбки, те самые бывшие зубья от матушки-Дрызгиной бороны. Подарок каждому штырь-ковальскому прибытку за минувшее лето…
Собственный новый хорунш кажется Пенелопе тяжеловатым и чуть неуклюжим – в сравнении с привычным прямым резачком. К тому же старшаки не велят пока особо-то шляться по окрестностям при больших острых железках: вот уж незачем лишний раз пугать местных жителей, им и так небось нелегко будет привыкать к новому соседству.
Зато уже-не-Последние от подарков делаются такие счастливые. Шала поднимает светлое лезвие к лицу, прикоснувшись губами – показывает серебристо-острую улыбку шире рта.
А межняку Пенелопе дороже святого ножа к нутру ложится гордый и тёплый старшачий взгляд, и крепкое объятие, и
