Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Таким образом, Приказ № 1, устранивший границу между сословным правом и бесправием и провозгласивший власть Советов, получил нормативное продолжение – власть Советов стала единственным легитимным правом, потому что его установили два съезда Советов. Это послужило основанием вообще отменить привилегированное право, источником которого была сословная собственность (в случае с промышленностью, правда, отмена только провозглашалась), а «в целях уничтожения паразитических слоев общества» вводилась всеобщая трудовая повинность (п. 4.).

Естественно, что Учредительное собрание отказалось поддержать «Декларацию» низшего сословия, и было распущено. А временное рабоче-крестьянское правительство, наоборот, получило легитимность от того же низшего сословия, стало законным и поэтому… перестало быть временным.

Логично, правда?

Сила большевиков в сословном праве народа

Чтобы понять сословный характер «Декларации», придется допустить невозможное – пролетарии и крестьяне не были разными классами в марксистском понимании слова. Юридически они принадлежали сословию сельских и городских обывателей («Свод законов о состояниях», ст. 2, п. 3, 4.). И не только юридически, а фактически, социально, материально, культурно – как угодно.

В 1906 году видный социалист и будущий министр продовольствия Временного правительства А. В. Пешехонов отмечал: «русский рабочий и русский крестьянин, объединены крепкой экономической связью; во многом их интересы не только не противоречат друг другу, но и сливаются, и именно потому, что русский рабочий в массе своей есть вместе с тем и русский крестьянин, а русский крестьянин часто вместе с тем и русский рабочий. Наш рабочий, поскольку он является отхожим промышленником и поскольку он входит в состав крестьянской семьи, продолжающей вести хозяйство за свой счет, не пролетарий. Для него не безразличны интересы «буржуа»-крестьянина потому, что он сам вчера был и, может быть, завтра будет им, потому что его отец, жена, дети, братья живут этими интересами, потому что его заработок – лишь часть в общем бюджете семьи, и полнота удовлетворения его потребностей определяется не только тем, сколько он сам заработает, но и тем, сколько станут получать его семейные от своего хозяйства; с другой стороны, крестьянство, поскольку бюджет его опирается на промысловые заработки, заинтересовано в городских отношениях и в уровне заработной платы на промысловом рынке. Ему не чужды интересы рабочего пролетария, не чужды и те идеалы, которые должны быть одни у рабочих людей, где бы они ни жили, где бы они ни работали – в городе или в деревне. Обособление рабочего от крестьянина, противоположение одной группы другой, возможно только в теории и не имеете места на практике».[574]

Здравый смысл нам все-таки подсказывает, что они, скорее всего, отличались друг от друга, например, по образу жизни и характеру занятий. Но их неразрывная связь никак не страдала от этого различия, потому что она определялась единым правовым полем, в котором они жили, и которое в просторечии называлось низшим сословием.

В начале ХХ века это понятие было во многом размыто, и потому осталось незамеченным «образованным обществом». А размытость сословности вызывалась неопределенностью, запутанностью, противоречивостью и вековыми наслоениями норм права, входивших в «Свод законов». Как отмечал в свое время «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, «понятие сословия по терминологии действующего законодательства весьма неопределенно».[575] Тут невольно вспомнишь и Н. М. Коркунова, который говорил, что «у нас не редкость встретить человека, который и сам не знает, к какому сословию он принадлежит».

Несмотря на это, отчетливые и однозначные признаки сословности можно увидеть, в частности, в единой системе приписки и паспортного контроля для крестьян, рабочих и ремесленников, а значит, в их обязанности нести главное налоговое бремя, поскольку ограничение в передвижении низшего сословия имело целью гарантировать максимальный сбор «оклада». В 1895 году, например, его размер составил почти 123 млн рублей или в 13 раз больше, чем окладные сборы с «частных землевладельцев» (9,7 млн), в 12 раз больше, чем «налог с городских недвижимых имуществ» (10,5 млн) и в 61 раз больше, чем «государственный квартирный налог» (2,8 млн).[576] Из этого вытекает, что поражение в правах низшего сословия, его бесправие приносило государству наибольшие дивиденды.

Разве можно в здравом уме и твердой памяти представить себе, чтобы оно отказалось от главной статьи своих доходов просто ради того, чтобы приобщиться к достижениям западной демократии и наделить всех равными правами? Наоборот, оно всеми силами старалось сохранить то положение, в котором бесправие производило все новую и новую стоимость. А как называлось это положение?

Сословный строй, конечно.

Это и был тот самый насос, почти идеальный социальный механизм по перекачке средств от основного рабочего тела в «камеру сгорания» главным образом высшего сословия, государству доставалось немного. «Самым слабым плательщиком, по своей необеспеченности, состоит у казны крестьянин, между тем этот плательщик по сумме уплачиваемых им налогов как прямых, так и тем более косвенных, представляет в то же время и самого крупного плательщика», – сообщает нам «его благородие» П. Г. Гаврик, начальник Окладного отдела киевской Казенной палаты из далекого 1912 года.

В своем руководстве для податных инспекторов он подчеркивал, что им нужно уделять особое внимание побочным заработкам крестьян. А «серьезную помощь Податному Инспектору в данном деле могут оказать культурные силы «деревни» – помещики, священники, народные учителя. Конечно, все сообщения названных лиц надлежит подвергнуть собственному самому строгому контролю и проверке на месте»,[577] – заключал Петр Гаврилович.

С помещиками и священниками все ясно, они чуть ли не тысячу лет были опорой государства в деревне. Но сельские учителя… Мы еще со школы усвоили, что это были настоящие подвижники, без страха и упрека, как народники, они шли в народ, наивные идеалисты, бессеребренники-разночинцы. Собственности или каких-то особых доходов у них обычно не было, нищенскую зарплату в 250–300 рублей в год им платило земство. Но вместе с врачами, фельдшерами, статистиками, агрономами и ветеринарами они составляли значительную социальную силу – сельскую интеллигенцию, социальным потенциалом примерно в 150 тысяч человек.

Правда, у них было то, что ставило их в сословно-правовом смысле на один уровень с помещиками – это культура. Но мы же с вами понимаем, что имелось в виду – конечно, образование. Не обязательно высшее, образованных людей все равно не хватало, достаточно было пяти-восьми классов городского училища. Даже оно давало право на получение более высокого социального статуса, и только оно давало право надзора за низшим сословием, если следовать свидетельству П. Г. Гаврика.

Полицейское по своей сути, это право превращало сельскую интеллигенцию, так же как и офицеров в арендаторов права высшего сословия, в своеобразных «мещан во дворянстве». Она стала новой шестеренкой, повысившей мощность социального насоса, поскольку речь шла уже не об основном, а о побочном заработке крестьян. Не случайно, например, крестьяне Воронежской губернии, как отмечалось в сообщениях с мест руководству МВД, «взяли на подозрение учителей, врачей, агрономов; не доверяют их объяснениям, но охотно слушают большевистских агитаторов и солдат».[578]

Даже после свержения царя, которого в представлении простых людей нужно было «сменить или убить», справедливость все никак не шла в руки крестьян. Все упиралось в сословность частной собственности, и не только помещичьей. Надельная крестьянская земля повисла гирей на шее своих хозяев, они не могли с нее не только кормиться, но и платить все возраставший оклад – тут как раз и нужен был глаз да глаз. Землю или продавали за бесценок, или бросали и уходили в город (или сами уходили, а семью оставляли), сохраняя при этом за собой звание «сельского обывателя», записанное в срочном паспорте, и обязанности по уплате сословных повинностей. И тогда русский крестьянин, по словам А. В. Пешехонова, превращался в русского рабочего (хотя Указом от 5 окт. 1906 г. приписка для «сельских обывателей» была отменена), а его нищенская зарплата на фабрике становилась побочным заработком сельского обывателя, который он обязан был предъявлять податному инспектору.

При таких условиях, как утверждал Н. А. Рубакин, «мечта об обобществлении орудий производства отнюдь не исчезает, ни среди пролетариата по отношению к фабрикам и заводам с их машинами, ни у земледельческого трудового крестьянства по отношению к «матери-кормилице» – земле, которую Бог создал для всех, как и свет, и воздух, и тепло».[579] Это он сказал тоже в 1912 году, то есть за два года до начала мировой войны и за пять лет до большевистского переворота.