Время ненавидеть - Измайлов Андрей

– Кофе попозже, так? – утверждающе спросил Долганов и в ответ на гребневское разведение руками («Как это все у вас, слов нет!») наставительно поднял палец: – Пищу должен готовить мужчина. Всегда. И сервировать. А женщин на пушечный выстрел к столу нельзя подпускать. У них вкуса нет… Начнем, Павел Михайлович? – он пододвинул столик вплотную к Гребневу, сам мягко присел на тахту, не поддернув брючин.

– Начнем, Святослав Борисович!

Рассмеялись во взаимосимпатии. «Вот и познакомились!» Обозначили рукопожатие легким хлопком ладонью о ладонь – через столик.

– Так! Только я все-таки дверь закрою. А то у вас так сквозит по ногам! – щелкнул замком, вернулся. – Так, Павел Михайлович! Вот теперь я вас буду охмурять.

«Охмурять» – это было сильно сказано. Но сделано было еще сильней. Долганов умел вести речь. Он говорил всерьез.

– Давайте разумно. Отрешимся от представления, что отдыхают на курортах только те, кто не особенно устает. И не только зарубежники. Отдыхают все. И те, кто по-настоящему устал. В «Кроне» как раз сейчас тюменцы, например. И группа из Иваново. Из Ленинграда «кировцы». Так что договоримся: «Крона» – место массового отдыха, а не высокоперсонального. Хотя конечно и персоны бывают. Что ж, персоны тоже имеют право на отдых. И помощи от таких персон впоследствии намного больше, чем хлопот с ними же в момент проживания…

Надо ли Гребневу объяснять про бытующий кавардак, когда можно, к примеру, украсть, но никак нельзя купить? Даже если нужное тебе гниет и ветшает без применения. Надо ли Гребневу объяснять про бытующую систему «от звонка до звонка» – позвонил персоне, персона позвонила суперперсоне и так далее? И можно уже не красть. И даже не покупать. А получить. Получить, между прочим, не для себя – для дела! А дело, между прочим, таково, что те же зарубежные гости клюнули на «Крону», и с каждым годом их все больше. Надо ли Гребневу объяснять про укоренившееся в самых разных сферах убеждение, что любой самый дремучий зарубежник имеет больше преимуществ, чем наш: нашего, к примеру, коленом вышибут из номера, чтобы туда заселить иностранца. Но не наоборот. А если все будет так, как сейчас, то через год-два не с кем станет в «Кроне» русским словом перемолвиться. Конечно, престижно накрепко завязаться с «Интуристом». Конечно, престижно, когда открываешь газету, а там… Кстати, не мог бы Гребнев повлиять на Парина? Долганову этот летописец во уже где!

Гребнев терял аргументы – и не только свои логически выстроенные, но и аргументы эмоций – ту накрутку, которая была в ночь перед расшифровкой текста. «Ах, вы так?! Вы так?!». Кто, собственно, «вы» и как это – «так», представлялось общо. Но Долганов в это общо попадал и проходил если не первым, то вторым, третьим номером.

И вот получается, что не попадает и под номером не проходит… И коктейль безумно вкусный. И колбаса. И паштет.

Долганов трунил. Небезобидно. Ощущение такое, что накипело у человека – нормального парня прижали со всех сторон, свои возможности он знает и отобьется, но, черт подери, как утомительно. И от дела отрывает! Он все равно, черт подери, будет улыбаться – хотя бы для того, чтобы видели: зубы есть. Он все равно, черт подери, будет делать свое дело – он расширит этот туристский комплекс до таких пределов, что в этих пределах не только и не столько зарубежные гости отдыхать будут, но и хозяева – отечественные, наши, те, кто по-настоящему устает! Он, черт подери, будет содрогаться от стыда перед самим собой за подползания и лизания, но, отстранившись, отдаст отчет: для дела. Для Дела! Которое движется со скрипом, застревает на каждом стыке – вы же знаете, как у нас все… через пень делается. И чтобы на метр прыгнуть, надо сантиметр проползти. Долганов в традициях отечественной застольной беседы бередил общие болячки, уже знакомо для Гребнева вздергивая палец вверх:

– Нам в глаза врут о дальнейшем улучшении, друг другу с трибуны твердят: халва, халва, халва! А мы только успевай отплевываться: горьковато…

Долганов не злобствовал, не занудствовал, а с иронией играл большое удивление: украсть можно, а купить нельзя, вот ведь, а?! нашего – коленом, а ненашего – с распростертыми объятиями, надо же?! выматываешься как вол, а пишут: радостно и припо… диву даешься!

– Душа сего клеветника

Смутила даже силы ада…

Других подробностей не надо:

Он журналист наверняка… – продекламировал Долганов, предварительно пощелкав пальцами, вспоминая. Вспомнил, продекламировал. – Каково?! Испанская анонимная эпиграмма, девятнадцатый век! А свежо!

Гребнев «остановил» лицо. Долганов сообразил, рассмеялся, приложил руку ко лбу;

– Па-авел Михайлович! О присутствующих не говорим, ну что вы! Но этот ваш летописец!.. Вы можете убрать от меня этого седого дурака? Вы можете как- нибудь повлиять на него в редакции? Он мне надоел, он же все время врет, хоть по мелочам, да соврет! И меня вечно в дурацкое положение ставит – радостно и приподнято! Нашел себе героя! Герой – бюджет с дырой! Мне подрядчики газету под нос суют: не прибедняйся, видишь, тут написано: размах и перспективы. Хихикают: «Документ!». И я же ему как обязан. Он так считает. Друзья-приятели. Он под это дело из нашего восстановительного центра не вылезает, хоть штопором его оттуда выдергивай. Буквально каждый вечер! У меня группа гимнасточек на летней спортбазе, им после тренировки туда не попасть: Парин парится. Я ему как-то сказал: эта финская баня называется восстановительный центр. Да вот как раз в понедельник и сказал! Он у вас иронию напрочь не воспринимает. Подмигивает: мы-то с вами знаем! Друзья-приятели! Присосался! Ты мне – я тебе. А он мне что? Он мне в вашей газете из нового зала столовой отравиловку делает! Вы прошлогодний мартовский номер помните? Ах, нет? А я вот надолго запомнил… Мы открыли второй зал – исключительно кавказской кухни. Я шеф-повара залучил из Баку. Пити, аджаб-сандал, джыз-быз, таба-кебаб. Назвали «Чинар». Вам не приходилось еще бывать? Зря. Рекомендую… Да, и вот открываю в марте газету, читаю: «Распахнул свои гостеприимные двери новый зал столовой на турбазе «Крона». Вдумчивый персонал кавказской кухни символично назвал его – «Анчар».

А-а, вот смешно-о! А ваш дурак невинно глазами хлопает: какая разница – «Чинар» или «Анчар», опечатка, никто не заметит, не опровержение ведь давать!

– Надо было! Надо было дать! – обрадовался Гребнев. А ведь действительно никто не заметил, даже Пестунов. – Нашли кого щадить! – Определенно ведро бальзама вылил Долганов на его душевные раны…

– Себя пощадил, Павел Михайлович, себя! Так оно проскочило, и мало кто заметил. А представляете – отдельной заметкой: «В прошлом номере замечена опечатка. Вместо «столовая «Анчар» следует читать «столовая Чинар». Приятного аппетита. Кушайте на здоровье!». Ну! A-а, вам смешно-о…

Гребневу было смешно. И хорошо. Долганов умел вести речь. Говорил о своих проблемах легко, не нудя (Войдите в мое положение! Ну, войди-ите! Пожалуйста!), а как бы приглашая разделить большое удивление. Балагуря, убеждая всех и себя: проблемы-то мы решим, но ведь смешно, право слово!..

– Я после этого «Анчара» за своим кавказским поваром месяц как привязанный ходил, уговаривал. Тот все порывался кровью смыть. «Такой абид! Такой абид!». Хоть не уехал обратно – и то благо. Где я еще одного шеф-повара достану?! С кадрами вообще та еще проблема. Я вон старшего инструктора год высматривал. Квалификация нужна, контактность, чувство юмора. Не каждого поставишь. Ставлю Волгина. И что бы вы думали? Ну, хотя бы предположите!

Гребнев чуял новую байку и с удовольствием ее ждал.

– Преотлично! С чувством юмора у Волгина даже перебор оказался. Вот представьте: прибывает группа, тридцать человек. Очень издалека. Ну, не видели они никогда утопленников!

– Кого-кого?!

– Что? Ну, «утопленников». Пакетики с чаем, которые в чашку окунают. На веревочке. Тот же Волгин их так окрестил – прижилось. Но мера должна быть? И вот вы представляете: у группы – завтрак. Ну, не сводила их раньше судьба с «утопленниками»! Спрашивают: «Что с ними делать?». Этот обормот инструктирует: «Вы их, – говорит, – засовываете в рот, чтобы веревочка свисала. Пальцами веревочку придерживаете, чтобы пакетик не проглотить, и запиваете кипятком!». Представляете? Вхожу в столовую – сидит группа в тридцать человек с веревочками из рта и, щуря глаза, хлещут кипяток!

Гребнев смеялся, очень живо представив картину. Глупость несусветная, но смешно.

– Так! – снова воздел палец Долганов. – По поводу чая. Сделаю-ка я нам кофе.

– Там почти не осталось, – извинился Гребнев. – Но можно наскрести. Банка сбоку. А джезва здесь.

Долганов подхватил джезву, взвесил ее – пустую, с гущей – на руке:

– Сколько же вы сюда кофе вбухали? Нерационально. Я вас сейчас приятно удивлю! – Сыпанул остатки в старую гущу, еще что-то сыпанул из пряностей, снова проколдовал на кухне у плиты, куда было дернулся Гребнев. – Сидите уж со своей ногой! – Комментировал свои действа: – Совсем убавляем газ. Теперь полный огонь. Чадит, так! Снова убавляем. Поползло! Теперь несколько капель холодной воды из-под крана. Готово!