Приготовительная школа эстетики - Жан-Поль Рихтер

Быть может, лишь доля нашей философии, верблюды которой не проходят сквозь игольное ушко парижских и лондонских врат и ушей, заставляет нас оторваться от любимого занятия — мелкой торговли коробейников, рассчитывающих выменять побольше иностранных похвал.

Столь изобильны все новые и новые источники и ключи, которые бьют из почвы нашего языка, куда бы ни ступила нога писателя, что ему не столько приходится отыскивать их, сколько обходить, — в пылу работы он иной раз не замечает, что создал новое слово.

У всякого новичка в мире слов — два недостатка: в чисто эпической и комической поэзии с их отчетливой и ясной объективностью они больше мешают, чем помогают, ибо притязания их чрезмерны, а кроме того, они слишком длинны, тогда как живописный образ должен быть молнией, не радугой. Но чем длиннее слово, тем менее оно наглядно. А поскольку новых корней никто не придумывает, а всякий заставляет ветвиться и пускать отростки старые корни, то редко новые слова появляются на людях без шлейфа спереди и сзади — или без заметных следов обрубания хвоста.

Сам по себе вопрос, где родился язык, этот второй орган души, безразличен для нас, если мы понимаем сам язык. В конце концов, у всех потоков один источник, на Востоке, — впереди целый океан.

По всей видимости, религия больше всего, и самым прискорбным образом, испортила наш язык иностранными словами, к которым относится и ее собственное наименование, — без него-то мы можем как,раз спокойно прожить; и как раз для очистителей языка — если только не одно счастливое обстоятельство, о котором ниже, — тут был бы невероятный труд — очистить нас от библий, церквей, попов, ангелов, апостолов, алтарей, пилигримов, органов и прочего. Я сказал, что такое изгнание храмов из языка было бы невероятно тяжелым трудом, если бы только, на счастье ревнителей языка, время не поработало на нас и все эти вещи не отмирали сами собой, так что можно спокойно ожидать, когда же вслед за вещами отправятся в небытие и самые слова. Тогда всякий язык очистится и заговорит на чистом языке.

Никогда не было такой нужды в экзорцистах дьявола немецкой немоты, как в наши дни, ибо ведь даже еще более пламенный, нежели Кампе, проповедник крестового похода против смешения языков, Кольбе, и величайший из ныне здравствующих языковедов, Вольке{1}, каждый день видят новую порчу и извращение, — ибо не только бывшие студенты и не только обнищавшие языком переписчики из школы Канта и Шеллинга сливают все языки в один стакан и именно по тому самому не замечают, что для переворотов в языке и для языковых вольностей требуется нечто большее, нежели простая неспособность выражать свои мысли, — но в первую очередь химики, врачи и естествоиспытатели весьма и весьма смелы в своей контрабандной торговле чужим товаром. Если посмотреть на их детей по духу, названных греческими, латинскими и французскими именами, совершенно немыслимо поверить, чтобы они не думали, как крестьяне о своих детях по плоти, — если пригласить крестных отцов из трех разных приходов, то ребенок проживет до ста лет; наверное, это суеверие и распространилось теперь среди ученых; если же нет — я искренне удивлен.

Краткость языка не должна встать читателю дороже — она должна экономить. Если в конце двух тяжеловесных и длинных предложений приписать: «и наоборот», — то несчастный читатель вынужден взять на себя труд «оборачивания» и перечитать предложения.

Читателю нужно стелить помягче, и если суть дела от этого не проигрывает, мы должны носить его на кончиках пальцев, которыми пишем.

Написать один длинный период вместо двадцати коротких значит проявить гораздо больше уважения к читателю. Двадцать читателю все равно придется преобразовать в один, читая и перечитывая. Автор — не оратор, читатель — не слушатель; и потому неторопливый писатель может задавать неторопливому читателю такие же распространенные периоды, что Цицерон, пламенный оратор, своему пламенному народу; приведу в пример один только период из его речи в защиту Архия, начинающийся со слов «sed ne cui vestrum» и кончающийся — «generi dicendi» длиной в страницу и притом ясный, как белый день, — его вспоминает и Рамлер в своем «Батте»{1}. Древние, англичане, в прежние времена немцы возводили целые здания периодов, и только эпохи падающего вкуса (при римлянах) и вкуса мелкого (при французах и при Геллерте-Рабенере) ветвят возвышенный ствол на ивовые прутики. Что такое рабеиеровский фарш в сравнении с ростбифом Лискова?

Любые dacapo и ancora читателя-перечитателя — обратное любым dacapo и ancora слушателя-переслушателя: тут требовать повторения — похвала, а там — порицание.

Даже прозаик в минуты вдохновения жаждет величайшего благозвучия и ведет сражение за размер — ему хочется не говорить, а петь, по-настоящему, как поют весной, в юности, в теплых странах, как поют возлюбленные. В стужу стиль сильно кашляет и потрескивает.

Автору этой книги в минуту, возвышающую дух, не раз хотелось прямо-таки низринуться в стихию метра и плыть на всех парусах и крыльях. Но размер — это мелодия благозвучия, и такая мелодия не дается в руки прозы, но прозе досталась от нее известная гармония.

Конечно, есть ритм и в прозе, но в каждой книге и у каждого автора — свой, его не ищут специально, но вдохновение поэта само по себе становится мелодическим, и точно так же вдохновение гигантов от Лютера до Лессинга и Гердера незаметно для себя делается ритмическим. Если ручей мысли — живой, а не застывший, то он будет журчать, а если в душе пучина и буря, то зашумит лес, зашелестят травы и цветы. У птиц, высоко взлетающих к небу, ноги оперенные, крылатые, как утверждает Бехштейн.

В слогах-затактах я обнаруживаю характерный страх мелодического перед односложными началами и склонность к ямбическому прыжкообразному слогу-предварению: jedoch вместо doch; у грамматиков эта фигура называется «простезис». Это явление связано и еще с одной человеческой особенностью? никто не хочет выходить вперед со своим рассказом сразу и без подготовки, каждому хочется хоть немножко порадоваться утренней заре перед восходом солнца, и решительно противится всякий тому, чтобы празднество предстало перед ним во всем своем блеске без предварении и приготовлений, без предпраздничных дней, канунов и суббот; никто не любит рассказывать о своих приключениях вдруг, но всякий сначала расскажет, что, как и с чего началось, на какой улице происходило дело, в какой карете он ехал и какой мундир на нем был. Поэтому вестники великих несчастий обыкновенно предпосылают своему рассказу вступление, говоря: не надо пугаться, потому что предстоит услышать нечто весьма и весьма печальное, после чего слушатель, которому предоставлены столь широкие просторы, немедленно застраивает их Адом, не преддверием адовым; в самом деле, любому трудно начать рассказ без всякого предварения. Если один инстинкт управляет всем нашим существом, то, без всякого сомнения, именно он заставляет язык наш произнести в начале краткий слог: в любом органическом создании, этой единой республике, веет один дух — в целой «Илиаде» и в каждом слоге.

Третий отдел

Первая лекция, или же лекция в воскресенье

Misericordias об искусстве стилистов

Для начала некоторые пояснения.

Всем хорошо известно, что ярмарки с каждым годом все больше сдвигаются по времени вперед, как и дни равноденствия; поэтому неудивительно, что сочинитель настоящей книги и автор лейпцигских лекций очутился в Лейпциге уже в субботу накануне Бондарной недели вместе со всеми своими будущими читателями. Благодаря этому и многому другому еще прежде, чем наступило Бондарное воскресенье, автор мог показаться в Бейганговой читальне и, пока оставался там, успел обронить на ходу несколько разнообразных замечаний об искусстве, что гостям ярмарки и прочим посетителям оставалось только поднять с земли и зазубрить. Всякий гость ярмарки с необычайным терпением наполняется и насыщается на ярмарке всевозможными веществами, он электризуется, магнетизируется, гальванизируется ярмарочными флюидами и истечениями, где бы он ни останавливался, в погребке ли Ауэрбаха, в Генделевом пирожном заведении или в «Place de repos», — будь он торговцем, он ничего не желает слушать так просто, но со всего желает получить свой процент и под крылышками своими готов пригреть и ученых мужей, ибо считает их не вредными, хотя и не полезными, — будь он человек светский, так ему понравится все, что можно потом пересказать и над чем посмеяться, — а будь он сын Муз, и приемный сын Муз, и внук Муз, так все эти лица необычайно жаждут увидеть собственными глазами сочинителя и в груди своей лелеют радужную мечту (все равно, откуда они сами — из паучьей школы «стилистов» или из прорицательской «поэтастов»), что из автора, издающего свои сочинения устно, почерпнут больше доводов в пользу теперешней тулипомании (увлечения тюльпанами) или против нее, чем от издающегося на бумаге...