КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

37

– Мужик, я тоже пью, но уж не до такой степени…

Солнечные зайчики прыгали близи Прокопьева. Обходчик укоризненно, но без административной свирепости смотрел на единственного пассажира.

– Что за станция такая? - спросил Прокопьев. - Бологое иль Лесная?

– Станция эта - тупик. Ты отоспался. Я тебя выпущу. И ты по шпалам, по шпалам топай в город.

– А город-то какой?

– Академический. Называется Дубна.

И этот рожей был схож с Черномырдиным. И этого не стоило раздражать.

И Прокопьев по шпалам, по железной дороге направился на дубнинский вокзал.

Если на этот раз не возникнут новые приключения, то есть в условиях чистого опыта и без вмешательства некорректных сил, Прокопьев должен был бы оказаться в Долбне в девять часов утра. С чего бы незнакомец стал в этакую пору звонить в квартиру Дашиной тетки? Как бы он объяснил причину своего явления? Чудесная легенда о посещении дяди отпадала. Или он провел в беседах с дядей ночь? Вряд ли бы ему поверили…

Выпив кофейную бурду в вокзальном буфете, Прокопьев побродил по Дубне, улицы желтых, в два этажа коттеджей странных форм, возможно, постройки пленных немцев для наших ученых-атомщиков, показались ему унылыми. Вышел к Волге. И Волга была тиха и уныла. Лишь красные грозди рябин, еще не сбросивших рыже-зеленые листья, светились пятнами благоспокойствия.

Прокопьев сидел на скамье, наблюдал движение холодной воды. Чего они бесились, зачем запугивали его? Можно было предположить, отчего сумасбродничала Нина. Уж совсем злая пыталась она спикировать на него в вагоне электрички, в намерении растерзать обнадежившего ее подлеца или изувечить. Перья ее крыльев стали будто гвоздодерами, а голова ее вытянулась, превратилась в рыло рыбы-пилы. Но не совладала неуравновешенная дева со скоростью и умчалась мимо Прокопьева. Или же воздушным потоком выдуло ее в ночную хмурь.

Вряд ли была она хозяйкой игр на железных и водных путях. Но Прокопьев не исключал того, что подталкивала Нину к подвигам и собственная воля и корысть. Но какая и ради чего, Прокопьев угадать не мог.

Табуретку ее он сожжет, ущерб восполнит рублями, а вот табакерку вернет, как неспособный починить творение искусства.

Ладно. Его пугали, на него злились. Но и он рассердился.

Доехать до Долбни следовало непременно.

И доехал.

Первой мыслью Прокопьева на долбненском асфальте была: «А я ведь небритый!»

В дороге он все же уговорил себя вернуться к дядиной легенде, провел у дяди ночь, а потому днем уже свободен, помятый, да, помятый, у дяди тесно, выставили раскладушку, а он улегся в костюме (злоупотребили, что ли? Неважно).

То есть с помятостью костюма Прокопьев смирился. Но ощупав ладонью подбородок, взволновался. Моду на небритость недельной спелости он не уважал. Даже главный заседатель в верхней палате, пусть и отутюженный и, видимо, в достойных протокола запахах, был Прокопьеву не мил и вызывал всяческие подозрения. А своя щетина показалась сейчас Прокопьеву пятидневной. И наверняка, в ней проступала ядовито-наглая рыжинка, отчего-то свойственная бомжам. Газеты нигде не висели, и определить какое нынче число и какого оно месяца, Прокопьеву было не дано. А ночь волочения электричкой могли растянуть и временем, и пространством. Не материли ли теперь прогульщика на Сретенском бульваре? Не исключено, что и материли.

Небритый и помятый субъект не имел права появиться вблизи Дашиного жилья («Не за пустой ли посудой приперся?»). Прокопьев мог предположить, что, как и газетные витрины, парикмахерские в Долбне вымерли. В Москве их осталось наперечет, да и те наградили себя титулами Салонов, с возвышением цен в Монбланы. Из устных былин пенсионеров Прокопьев знал, что некогда парикмахерских было, как квасных цистерн. Особенно в провинции. Даже в селах. Сам в студенческие годы был в командировке в тихоструйном городе Кашине и каждое утро за пятнадцать копеек садился в кресло брадобрея.

Нынче в салонах стригут и причесывают, но вот бреют ли? По указке продавщицы мороженого километрах в двух от вокзала Прокопьев отыскал салон красоты «Тарас Бульба». Крутая голова Тараса крепилась кронштейнами над входом в салон. Не было на ней ни оселедца, ни усов, из чего следовал вывод: бреют.

Оценивали клиента двое мастеров. Один из них, погрубее, пошире в плечах, хмыкнул и ушел. Второй, молоденький, на вид - юнец, длинношеий, в подсолнуховых кудрях (напомнил модного московского визажиста с коротким, будто обпиленным носом - догонял Майкла Джексона числом операций), не уходил, но пребывал в сомнениях.

– Деньги при мне, - буркнул Прокопьев.

– Проходите, - прозвучало соизволение. - С чего начнем? С мыслительного аппарата? Или с орально-жевательного?

– То есть?

– Что сначала будем делать? Лужайку над мозгами? Или подбородок и прочее?

– Мне побриться… - Прокопьев будто попросил извинения.

– У нас и в прейскуранте-то такой услуги нет, - растерялся мастер. - Вы, я вижу, нездешний…

– Я в командировке, - быстро сказал Прокопьев. - В электродепо. Налаживаю пресс. Начальство терпеть не может небритых. Чуть что - штраф. А бритва у меня сломалась. Услугу придумайте какую сможете. Пусть будет хоть скальп ирокеза.

– И скальпа ирокеза у нас в прейскуранте нет. Но может, и зря, - задумался мастер. - Ну ладно, попробуем. Могу и порезать с непривычки…

Однажды все же порезал. Но пытался проявить себя художником. Губы сжимал в напряжении. «У него ноздри - стоят! - пришло в голову Прокопьеву. - У многих - прижались к губам и будто лежат. А у этого стоят, вытянувшись. Обтесанные…»

– Ну вот и все. А надо лбом-то, может, что и сделаем? Ну если не голое колено, то хотя бы стерню? Нет? Но помыть-то волосы вам не помешало бы…

– Не помешало бы, - согласился Прокопьев. Расположение их друг к другу стало чуть ли не приятельским.

– Мне еще вечером надо зайти на Икшинскую улицу, - сообщил зачем-то Прокопьев. - Поручение одно выполнить. Это далеко от вас?

– На Икшинскую? - оживился мастер Стоячие Ноздри, хохотнул. - Сразу и на Икшинскую?

– А что такое?

– Как же! Как же! Там наша знаменитая путана живет. Дашка Хохлушка. Все приезжие мужики первым делом спрашивают про Икшинскую улицу. Все слышали про Дашку Хохлушку. Украшение города. Жертва Беловежской Пущи!

И мастер Стоячие Ноздри эротически-оснащенно выругался.

Прокопьев сгоряча чуть ли не нагрубил мойщику головы, но сдержался. Брадобреи всегда, а при королях в особенности, были людьми самыми осведомленными.

– Икшинская - ближе к вокзалу. Там спросите, - сказал брадобрей и опустил фен. - Теперь вы просто плейбой. Хотя отчасти и старомодный.

Предъявленные Прокопьевым к оплате бумажки брадобрея явно удивили. Вряд ли командированный в депо налаживать пресс мог с легкостью тратиться эдак во избежание штрафа. Брадобрей, наверняка, полагал, что с ним смогут рассчитаться лишь за усмирение щетины и мытье головы, и теперь, возможно, жалел, что не включил в счет и услугу «Скальп ирокеза».

– Освежиться не изволите? - предложил вип-персоне брадобрей. - Лучшие одеколоны от «Ив Роше».

– Нет, - сказал Прокопьев.

– Как пожелаете, - не стал расстраиваться брадобрей. - Плейбой может позволить себе любые запахи.

Икшинскую улицу Прокопьев отыскал быстро. И заробел.

К поворотам в Дашиной судьбе он был подготовлен рассказом Насти-лотошницы. Но многие Дашины напасти, казалось ему, были ее внутренние, личные, и замыкались они в пределах семейных. А тут сразу - Украшение города. Конечно, парикмахерская - учреждение специфическое, свободно-намолвленное, и узнать в ней можно черт-те о чем, скажем, о том, что гордость наша Борис Моисеев - сын футболиста Егора Титова, но все же, все же…

Заробел Прокопьев и оттого, что понял: ну передаст он привет Даше от товарок. А дальше что? И убоялся Дашиного недоумения. Или даже ее нерадости ему. Сам он, выходило, очень хотел увидеть Дашу. «Детство какое-то! - ворчал на себя Прокопьев. - Седьмой класс!»

Дом Дашиной тетки был панельный, пятиэтажный, каких в Москве тысячи. Прокопьеву случалось бывать в подмосковных городах и не раз. Дома, и именно такие, что стояли и в Москве, чаще всего казались в этих городах неухоженными и будто бы хозяевам неродными. Словно бы жили они здесь временно, а сами намеревались рано или поздно перебраться в Москву, а потом и куда-нибудь еще, предположим, к пляжам Австралии. Обои перекошенные и заляпанные, ржавчина в туалетах, перила поломаны, ступени лестницы выщерблены, ну и так далее. Подъезд Даши был будто бы убран к приезду президента. Чист, лестница не иначе как утром вымыта со стиральным порошком, коврики разложены перед дверями, цветы в горшках поставлены на подоконники. Ну разве только в тамбуре входа в подъезд дверное стекло было разбито, и рядом на стене над почтовыми ящиками расстраивали глаз черные граффити.

Время было обеденное, и потому кнопку звонка на третьем этаже Прокопьев нажал с робостью, но и с надеждой. Ему открыли. В дверном проеме Прокопьеву увиделась женщина лет сорока, крепкая, невысокая, с пышностью форм, с широкими скулами, с раскосостью черных глаз, наверняка, в роду ее были татары. На пришельца она смотрела с неприязнью, с обещанием дать отпор в случае опасности, и если опасность впрямь бы возникла, могла бы и огреть обидчика кочергой. Прокопьев был убежден, что кочерга стоит рядом, у вешалки.