Империя Ч - Елена Крюкова

— Юкинага… а что значит пророчество?.. Пророчества сбываются?.. И что они такое?.. Это когда кто-то предскажет тебе событие, или расскажет вещий сон, и все сбывается… случается?.. да?..

Старик улыбнулся. Он сидел на корточках и мыл длинные иглы и колонковые кисти в банках с чистой холодной водой, которую приволок из кади, стоящей в кладовке, Николай.

— Ты поедешь со мной глядеть древнюю мистерию. Ты такого не увидишь нигде, никогда. Мы соберемся завтра и поедем на море, на побережье. В горы. Там над морем, в горах, прямо на кряже, на каменистом хребте, на костяном отроге, стоит храм, Дацан. Это храм старинной веры Цам, что принесена была сначала на Ямато моими предками, а потом осмеяна, оболгана и забыта. Там раз в году совершаются древние обряды. И ты должна их увидать. Ты тогда поймешь, что за знак — человек на земле; что за предназначенье он выполняет, куда идет. Кто он сам такой, откуда пришел. Ты должна быть тверда духом, чтобы видеть то, что я тебе покажу. Не издать ни стона, ни вскрика. Не удивляться ничему. Нить земных судеб прядется не нами; и уж не тебе дано познать, куда выводит человека серебряная нить, что спускается к душе с небес и за которую, за кончик ее самый, держится, смеясь, великий Будда, он может погубить, свалить тебя в пропасть, а может и вывести за серебряную нить — к счастью. Николай-сан, приготовь нам чаю, прошу тебя!

Мальчик вскипятил воды в старом медном чайнике, заварил чай. Они втроем уселись, поджав под себя ноги, на широкой рисовой циновке, пили чай из красных чашечек с драконами, вдыхали аромат бергамота, щекочущий ноздри. Юкинага раскрошил в чашки еще и сухую мандариновую корку, и дивный запах юга обволок их, чинно сидящих, шумно прихлебывающих чай из расписанных Юкинагой фарфоровых чашек. Что ты изобразил на тонком фарфоре, старик Юкинага?.. а, мостик, и две девушки с зонтиками, они смеются, а под мостом в речке тонет юноша, в воздетой руке у него рыба — он погнался за рыбой, хотел поймать в подарок одной из девушек, вон той, черненькой, да не справился с теченьем, его захлестнуло, понесло, но рыбу он все равно поднимает над собой — ты видишь, видишь, это драгоценная красная рыба, это подарок тебе!.. Ты знаешь, Юкинага, есть такая русская песня тоже. Шел казак по доске, оказался в реке, под ногою сломалась доска. Видно, речка быстра, не поймать осетра, закрутила вода казака. Мимо девушка шла, казаку помогла: ты зачем тонешь, парень родной?.. Та дощечка-доска подвела казака — искупался в воде ледяной… Хорошая песня, красивая… Еще чаю хотите, мама?..

Она услышала, как мальчик, которого она увидела лишь сегодня, называет ее — “мама”. У нее закружилась голова — от крепкого чая, от духоты, от боли во всем теле от уколов татуировки, от слова “мама”. Она качнулась, схватилась за лоб рукой и повалилась на циновку набок.

ДАЦАН

ГОЛОСА:

…дайте портсигар… закурить. Что вы так на меня смотрите, солдаты?!.. на своего Царя… Я гляжу, как моя Семья носит землю на носилках и возит в тачках — жена и дети копают землю, сажают овощи. Картошку. Надо жить. Надо есть. Хлеб наш насущный даждь нам… Вы арестовали нас, и лица у вас мрачные. Вы что-то задумали, солдаты. Какой вкусный табачный дым… как вьются клубы — как аромат от восточных курильниц… Вы все равно нас убьете. Я знаю. Я чувствую это.

Элис!.. Элис… осторожно, ты ударишь себе ногу тяжелой тачкой… Лешенька, не подставляй руку под колесо, лучше отойди… Разве людей убережешь от боли и крови. Я даже сына своего не смогу уберечь. Вы все равно пристрелите его. Вы пристрелите нас всех, как бешеных собак… Какие грациозные у меня дочери, правда, солдаты?!.. Вы бы с наслажденьем изнасиловали их, это правда. Не по зубам вам. Вы обломаете зубы. Вы утонете в собственной слюне. А девочки вам не дадутся. Лучше умрут. Они умрут, но никогда не будут вашими, солдаты. Вот что сделала с нами, с русскими людьми, огромная Зимняя Война. Она переродила нас. Она превратила нас в чудовищ. Вы не люди, солдаты. Вы чудища с песьими головами, с драконьими мордами, с крокодильими хвостами. А вроде бравые парни с виду, и хохочете, и скалитесь, и прикуриваете чинарик, и материтесь, и греете руки над костром. А на самом деле вы уже давно чудища, Левиафаны. Звери человечнее вас. Когда вы смеетесь, у вас во ртах черные зубы. В стране Монголии есть страшный бог Жамсаран, у него синие клыки, у него на голове пляшут двенадцать красных чертей, у него глаза навыкате, как два красных шара. Вы все Жамсараны. Вы убьете нас и отвезете далеко в лес, на болото, и утопите, и никогда не почувствуете того, что почувствовали мы в миг умиранья. В миг, когда вы в нас будете палить из всех наганов, а мы будем метаться, биться, плакать, стонать и кричать. А может, мы молча будем молиться. За вас, чудовища, Жамсараны.

Когда я ехал на Восток… давно… у меня в поезде была девушка. Редкой красоты девушка. Редкой нежности. Ее мой кузен Георгий, принц Греческий, подобрал на Иркутском вокзале, она там торговала пирожками… он привел ее ко мне в купе, я очаровался ею… какая нежность… она вся таяла от горячности и нежности жизни… Элис, прости мне!.. Да ты давно простила. Ты сказала: если бы она появилась вдруг у нас, я бы бросилась ей на шею, я бы обняла ее, расцеловала ее… она бы жила у нас во Дворце, ела бы с серебра, я бы сама расчесывала ей волосы… она бы говорила сказки нашим детям и пекла им… пирожки… Элис, Ангел мой!.. Ее украли у меня из-подноса в Иокогамском порту… я купил ей красивую соломенную шляпу, с широкими полями, я воображал, как пойдет к ней эта шляпа… видел ее под соломенной широкой тенью, розовощекую, темноглазую, хохочущую, с ниткой жемчуга на загорелой шее… Она исчезла там!.. на набережной, в виду белопенного восточного зеленого моря… Я принес шляпу в отель, бросил ее на кровать и плакал, плакал, плакал, плакал… а потом мы с Георгом пошли в китайский ресторанишко около моря, заказали жареных китайских червей и много, много, много рисовой водки… и пили, пили, пили, пили… и я напился пьяным, пьяным, пьяным… таким пьяным я потом не бывал уж никогда… и меня рвало, как рвало ее в морскую волну, а ведь я дурак был, мальчишка, я не понял, что она тогда затяжелела от меня… Бросьте так на меня глядеть, солдаты. Я ничего не сказал. Я курю молча. И, прищурясь, спокойно смотрю на вас. Вы грубы, да. Война превратила вас в свиней, в скотов. Вас, русских великих солдат. Кому вы служите теперь?!

Они добрались в заброшенный дацан в горах, рядом с морем, на поезде, и Лесико вспомнила свое путешествие через всю Россию в Царском вагоне. Все вспомнила — и даже то, как звенела в стакане витая серебряная ложечка, как Ника бормотал ей ласковые слова, прежде чем заснуть в ее объятьях. Его, ее сын был рядом с ней. Шел, держа ее за руку. Она была вне себя от радости. Глядела на старика с почтеньем: сохранил! Вырастил! С внезапным, страшным сомненьем: а не отнимет ли опять? Слезши с поезда, они пешком пошли в горы, по дороге, ведомой лишь одному Юкинаге. Дорога петляла среди выжженных скал. Камни пели под ветром. Пейзаж обнимал их суровый, горестный. Казалось, что, кроме холода и камней, тут никто не живет: ни птиц, ни зверей, ни людей не видно было. Они брели, запахиваясь в шубы — на Юкинаге мотался драненький охотничий тулуп, мальчик был одет в дорогую бобровую шубку — Лесико уже успела приодеть его, купила в самом дорогом магазине Шан-Хая все необходимое для китайской зимы. Ершистый снег забился в каменные щели, набился, словно вата. Ветер пел и выл в поднебесье, между горных кряжей. Рваные серые облака расчерчивали небо, бежали в разные стороны, отчаянно сшибались. Синь просверкивала сквозь серые клочья обломками лазурита. Ветер усиливался, ужесточался мороз. Воздух звенел и плакал. Путники шли и шли все дальше в горы, защищаясь рукой от ветра, лица их краснели, щеки горели, глаза слезились.