Роман лорда Байрона - Джон Краули

Али чуть не вскипел гневом и готов был потребовать ответа от сокрушенно поникшего рассказчика — но что-то его остановило — на лице Энгуса выражалось полное равнодушие к смыслу фразы, словно никакого оскорбления он в нее не вкладывал, — хотя слова не могли не уязвлять. Незаконно присвоил! Хотел бы он никогда не слышать язык, на котором они теперь говорят; не видеть земли, незаконно присвоенные! «Каким образом, — спросил Али, — ты разузнал обо всем этом — обо мне — так, что тобой никто не заинтересовался?»

«Я открылся одному из домочадцев, — ответил Энтус. — Быть может, опрометчиво, однако (сам не знаю почему) уверился в том, что замысел мой удастся, что Звезды скрепили его печатью и Ангелами небесными — нет-нет, не ими! — он начертан в Книге грядущего, откуда эти строки не могут быть стерты. Старому слуге, который ходил еще за моим дедом и, кажется, за прадедом тоже — седовласый старец — крепкий как кремень…»

«Старина Джок! — вскричал Али. — Он знал о тебе?»

«По неким знакам, которые он умолил меня показать, он удостоверился, что я — это я: так же и нянька Улисса убедилась в том, кто перед нею стоит. Я попросил его хранить молчание: он с готовностью дал обещание и соглядатайствовал в доме всю ту неделю, когда я вынашивал планы. Он им даже содействовал — поскольку полагал, что я появился, дабы занять место, положенное мне в Доме по праву, — иными словами, заменить тебя, — в чем я его не разуверял. Вижу по твоему лицу, как ты поражен: старик клялся, что любит тебя, — и я не сомневаюсь, что он был искренен, — однако люди подобной закалки накрепко связаны стародавней верностью — под ее игом они надорвут сердце и сломают себе хребет раньше, чем освободятся от оков. Твое внезапное возвращение в Аббатство внесло серьезные помехи: именно то время я посчитал наиболее удобным для свершения своего дела. Но я неукоснительно придерживался задуманного. Именно Старина Джок отправился той ночью верхом на клячонке вдогонку за каретой лорда Сэйна; наутро, когда отец благодушествовал в имевшей дурную славу Таверне на южной дороге, старик сообщил ему, что в Аббатство нагрянул некий незнакомец, желающий переговорить с ним наедине — о законном сыне лорда и о Наследстве, — причем разговор этот ни в коем случае не должен состояться ни в общественном месте, ни под крышей у лорда. Думаю, что если бы подобное известие доставил лорду Сэйну кто угодно, но только не старый преданный слуга, он в жизни бы не согласился направить стопы в заброшенную сторожевую башню. Но случилось так, и лорд явился туда, где ждал его я».

«И намеревался там с ним расправиться? — не выдержал Али. — Таким был твой замысел с самого начала? Ты полагал себя на это способным? Тебя не приводила в содрогание чудовищность предприятия — или хотя бы его затруднительность? Твоего противника нелегко было одолеть».

«Вот этого я как раз ничуть не опасался. Я понимал, что моих сил — хотя недруги вечно их недооценивают — недостанет для полного успеха. Но с Островов, бывших прежде моей вотчиной, я привел с собой мощь, о которой на родине не имеют даже отдаленного представления. Среди туземцев, вывезенных из родимых Лесов в кандалах и обреченных в Новом Свете на непривычный каторжный труд, и по сей день блюдется древнее Знание о жизни и смерти — ведовство, доступное лишь самым умудренным из них (сколь бы жалко они не выглядели) и передаваемое последователям из поколение в поколение шепотом, под строжайшим наказом хранить тайну и не выдавать ее под страхом смерти — или того хуже. Говоря коротко, жрецам этого культа (или попросту знахарям) известно средство, благодаря которому явного мертвеца — того, кто видится нам бездыханным, холодным и недвижным, — возможно предохранить от Разложения, и тот — лишившись сознания, не ощущая ни себя, ни мира, — продолжает служить Хозяину, который наделил его (а вернее, его плоть) способностью к жизни. Такой мертвец, по видимости живой, на деле не таков: он ничего не чувствует и ни о чем не знает. Однако беспрекословно подчиняется приказаниям — не испытывает ни боли, ни страха — он неутомим, вечно деятелен, бесчеловечно жесток и обладает чудовищной силой — его нельзя убить, поскольку он уже мертв!»

«Возможно ли такое?» — от ужаса у Али перехватило дыхание.

«Возможно ли? Говорят, будто армия, разгромившая солдат Буонапарте на Санто-Доминго, состояла из таких мертвецов. За достоверность истории не поручусь — но ты сам свидетель: именно такое существо по моему приказу вызволило тебя из тюремной камеры и доставило на корабль братьев-ирландцев, с помощью которых ты и совершил побег».

«Боже мой! — выдохнул Али. — Ужасно! Так значит, оно — он — тогда, в сторожевой башне…»

«Я хотел, — продолжал Энгус, — поговорить с лордом; это чистая правда. Я желал прежде всего прояснить для него дело — кем он был, что совершил, кто я такой — что да как теперь между нами — чтобы его, а не моя жизнь висела на волоске. Вот что я так долго обдумывал — довести до его сознания, дать ему понять, какое Зло он совершил и что оно не останется безнаказанным, — внушить ему, что его Замысел рухнул — по крайней мере одна из многих его жертв не уничтожена, и ему не уйти от праведного Суда».

Тут Энгус прервал свой рассказ и устремил взгляд в морскую даль: казалось, он улыбался, вспоминая, — на губах его играла насмешливая улыбка, словно смеялся он над самим собой. «Знаешь, в долгожданной мести есть один изъян (мало кто о нем догадывается, поскольку лишь немногим удается добиться цели, хотя в мечтах кто только ее не лелеет): душа нашего врага защищена лучше, нежели его жизнь, и когда отнять вторую всецело и неотвратимо в нашей власти, это не всегда означает торжество над первой. Так вышло и тогда. Поначалу лорд решительно все отрицал — оскорбленный, кипел от Негодования — глумился над моей Наглостью и нелепыми вымыслами, которым, по его словам, никто не поверит. Он обвинил меня в посягательстве на свое состояние, уличил в интриге, которую мог бы разработать и сам, однако назвал ее скверно измышленной и не имеющей никакого шанса на успех. Убедившись, что я и в самом деле намерен призвать его к ответу, — что от своего не отступлюсь и готов взять на себя обязанности Судьи, Присяжных и Палача — что Пистолеты мои заряжены и наведены на мишень, — он не выразил на лице ни малейшего проблеска раскаяния — не более, чем тигр-людоед, пойманный в смертельную ловушку, — по его чертам судя, он лишь искал уловку, которая помогла бы ему избежать расправы. Поэтому он внезапно переменился — признал зло, причиненное Супруге и мне; выказал радость от того, что мне удалось выжить; посулил сделать меня своей десницей, забыть прошлое и совместно возродить величие фамильного гнезда — изгнав тебя прочь».

«Негодяй!»

«Лорд заявил, что, мучительно переживая мою смерть, вызванную, как он утверждал, несчастной случайностью, он пустился в скитания по всему свету — и время обошлось с ним жестоко — на дуэли удар шпаги отнял у него все надежды на продолжение рода — и только тогда, преисполненный отчаяния, он разыскал тебя, убогую замену его настоящему сыну, которого он потерял, — то есть мне».

«Негодяй! Проклятый негодяй!»

«Ты — это соломинка, за которую он ухватился, — продолжал Энгус. — Не сомневаюсь, что он бы меня прикончил — или передал властям, поддайся я хоть на минуту его уверткам. Нет, он признавался только в том, что служило его оправданию, — ни в чем другом — и (знаю сам не по одному поединку, имевшему смертельный исход) я чувствовал, что он при первой возможности бросится на меня, — он жаждал застать меня врасплох — и если погибнуть, то сражаясь, — его распирало от бешеной звериной Силы — и при том ни тени стыда или раскаяния! Но вот наконец в сторожевую башню вступило, повинуясь зову, мое создание — все это время оно, каменно-недвижное, ожидало в наружной тьме — и только тогда на лице моего отца проступило осознание того, что он потерпел поражение, — однако у нас с тобой чувство это выразилось бы совершенно иначе. Нет! в чертах его читался скорее стремительный подъем духа — безграничная и невозмутимая готовность, как если бы он снискал наконец неимоверный успех. Он улыбнулся».

«Я словно своими глазами это вижу!» — воскликнул Али. Он и в самом деле видел отца таким, и это не могло изгладиться у него из памяти.

«Наступила развязка. Тебе известна старинная пословица, что отмщение — это блюдо, которое лучше всего подавать холодным, однако мне почудилось, что теперь, когда жажда мести остыла, я потерял к ней всякий вкус — едва ли не позабыл, чего ради положил на это всю жизнь и почему воображал, что месть меня исцелит — согреет душу, хотя, по правде говоря, она-то и оцепенела от холода!»

«А ты не подумал тогда отступиться — не простить, но хотя бы принять то, что есть, — почесть прежнюю цель достигнутой или неосуществимой?»