Не имей сто рублей... - Елена Горбачевская

Наконец довольная и счастливая Тамара снова вернулась к своим товаркам и прерванному занятию, а мы по-пластунски, на брюхе поползли к заветной торбе.

Торба как торба. Из домотканой дерюги. Правда, шевельнулось нехорошее подозрение, что таких в наше время даже в глухих деревнях уже нет. Но мы не теряли надежды, лихорадочно перетрясая ее содержимое в поисках заветной газеты. Ну, вот она! Разворачиваем, и … на нас с первой страницы смотрит суровая физиономия отца всех народов! 28 июля 1953 года! Облом! Правда, хорошо хоть то, что Тамара проявила любезность и оставила для нас первую страницу, использовав другую.

— А, может, это просто старая газета? — сама не веря в это, спросила я шепотом у Сережи.

— Нет, к сожалению. Понюхай, краской пахнет. То есть может быть, она и не сегодняшняя, но и не такая старая, как хотелось бы. Максимум неделя-две. Взгляни, и бумага не желтая, а достаточно белая, если можно так сказать о ее сером цвете.

— И что будем делать?

— Ну, в первую очередь вернемся к Саньке, — как всегда, Сережа прав!

Ребенок понял все сразу по нашим кислым физиономиям. Скверно. Даже совсем. Предстояло решить сразу же две задачи: во-первых, не попасться на глаза местному населению, по крайней мере до утра следующего дня, когда мы собрались вернуться обратно в 44-й. А во-вторых, разобраться, почему же мы снова не попали в наш 97-й. Причем постараться сделать это до возвращения.

И тут, наконец, мою бедную голову осенило!

— Сережа! Какие мы идиоты!

— Тоже мне, новость!

— Нет, я в конструктивном плане! Я, кажется, поняла, почему мы снова не туда попали!

— Ну и ?! — оживился муж.

— Из какого года мы попали в 44-й? Из 92-го. Так?

— Ну, да!

— А почему мы, идиоты этакие, решили, что из 44-го попадем сразу в 97-й, минуя 92-й? И это после всех твоих исследований!

— Да уж! — Сережа почесал затылок. — Действительно, дурака сваляли! Слушай, а в котором часу мы из 92-го попали в 44-й?

— Не знаю. Но это не так страшно, по Солнышку определим. Вспомни, когда ехали, оно уже село, практически стемнело, были густые сумерки.

— Ты права. Нужно засечь сегодня время наступления темноты, набросить еще минут пяток на сокращение времени светового дня за те дни, что мы были в 44-м, и получим время перехода. Жаль только я не знаю, есть ли там довольно стабильный участок.

— Так завтра узнаешь, — снова пожала я плечами.

— В смысле?

— Спросишь у своего заместителя и воспитанника Коновалова.

— Точно! — хлопнул себя по лбу гениальный физик. — Совсем запутался! Мы же завтра опять в 44-м будем! А ты получишь возможность еще немного пообщаться с Бартоном!

— Сережа! Ну что ты такое городишь?!

— Ничего. Хорошая погода, — буркнул он и принялся регулировать что-то в механизме передачи своего велосипеда.

Так вот и получается, что, чем интенсивнее мы стремимся обратно, в наш родной девяносто седьмой год, тем дальше от него уезжаем. Хорошо хоть, что на этот раз далеко от озера не отъехали, будто чувствовали что-то. А я еще с пеной у рта утверждала, что сидя здесь, мы ничего нового не узнаем!

Как ни странно, остаток дня и ночь прошли без неприятностей. Через некоторое время за бабами с граблями приехал мужик на подводе и повез их куда-то, но мы тем не менее соблюдали предельную осторожность. Это было не так уж и сложно, поскольку Сережка продолжал дуться на меня, я, осознавая всю несправедливость ситуации, подавленно молчала, а неугомонный ребенок пребывал в растерянности. Правда, похоже, лимит неприятностей на сегодняшний день был исчерпан. Оказалось, время наступления темноты составляет 21.45, следовательно, мы прибыли в 44-й год где-то в 21.50 — 22.00. Что ж, попытаемся еще раз!

…и сейчас, подчиняясь какой-то неведомой программе, его сознание доставало из собственных глубин разрозненные кусочки этой информации, из которых предстояло сложить целостную картину некоего мира. Он полностью покорился, он был поглощен этим странным миром, выплывавшим из глубин родовой памяти, бесконечно чуждым с одной стороны и в то же время до боли, до муки близким и родным, составляющим самую его суть.

Сначала его расслабленное сознание наполняли разнородные пестрые факты, картинки, сведения. Их было столько, что даже он, привыкший следить за развитием во времени различных объектов Вселенной, не имел возможности систематизировать такое огромное количество. Как кусочки мозаики, они все появлялись и появлялись в его восприятии. И когда он уже решил, что их лавина сметет его хрупкое сознание, вдруг активизировалась Система. Она подчинила себе все: и его мировосприятие, и новую формирующуюся структуру, и это огромное количество разрозненной информации. Система принесла взаимодействие, и он понял, что, наконец, высвободилась вся память рода из глубин его сущности. Новой информации не поступало, только все активизированные точки времени с сумасшедшей силой качали энергию, и практически всю ее поглощала Система.

Он знал, что происходящее выше его, и подчинился. И даже подумал, что в этом он сходен с неразумными обитателями той планеты, на которой жил. У них тоже есть неосознанное знание, имя которому — инстинкт, и которое ведет их практически весь период существования. Он полностью признал власть Системы над собой. И Система с благодарностью отреагировала на это, подключив его сознание к тем данным, которые все это время были запрятаны глубоко в недрах его сущности…

48. Еще раз пойти, чтобы вернуться…

Утром мы традиционно позавтракали и в десять пятнадцать снова уже стояли у рыхлых белесо-голубых клубов тумана. На этот раз нас не провожали. Как, впрочем, и не ждали там, в 44-м. Мы выждали еще несколько минут на всякий случай, благо стабильность промежутка позволяла это сделать, и снова шагнули в белые хлопья.

— Стой! Кто идет? — первое, что услышали мы, вынырнув из тумана.

Порядок! Первый раз за все время этой эпопеи, а, точнее сказать, опупеи, нам удалось попасть туда, куда мы стремились. Может быть просто потому, что стали стремиться в другую сторону? Тем не менее было достаточно приятно снова увидеть мальчишескую физиономию Коновалова.

Пока мы катили свои велики по колдобинам, Василевич, которого Коновалов назначил нам в провожатые, успел рассказать обо всех событиях прошедших суток. Самым главным и отрадным из них было возвращение Кругалевича, «Портного». Причем этому способствовало именно наличие Сережиной записки на березе.

Мы шли по пыльной дороге. Совсем как несколько дней назад. Будто снова попали в петлю, как я тогда возле Комаровки. Опять все повторяется, опять мы бежим по кругу. И все время остаемся на месте. И так бесконечно, до дурноты… Хотя нынешнее наше путешествие к лагерю все же сильно отличается от первого. На нас никто не наставляет ствол автомата, вряд ли в ближайшее время нас станут расстреливать, и даже появилась какая-то ясность с этой «дыркой», пусть призрачная, но надежда на возвращение. А в душе — глухая тоска. Нет, я, безусловно, рада тому, что у нас появился реальный шанс вернуться. Только вот Сережа… Так взъелся на меня! А ведь мне показалось, что наши отношения уже слегка налаживаются, и тут — здрасьте!