Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Я, не смущаясь, раздевался перед ней. В былые времена меня называли Аполлоном, олимпийским атлетом, и сейчас я постепенно возвращался к прежней форме благодаря упорным ежедневным физическим нагрузкам — верховой езде, метанию тяжелых бревен. Даже в своем уединенном кабинете я постоянно тренировался, поднимая тяжести.

Ее ловкие пальчики проникли под тонкий батист моей нательной рубашки. Мне захотелось, чтобы жена тоже увидела меня обнаженным. Принося жертву своей любви, я решил полностью открыться перед ней.

Екатерина отбросила рубашку в сторону, и мы, подобно Адаму и Еве до грехопадения, остались совершенно нагими друг перед другом. Кончики ее пальцев с красными блестящими ноготками (должно быть, пират снабдил ее краской) легко пробежали вниз по моей груди, деля ее пополам. Щекочущие прикосновения вызвали во мне трепетное возбуждение, по коже побежали мурашки.

— Ах, как замечательно широка ваша грудь, — мечтательно произнесла она, — наверное, в полтора раза шире, чем у могучего гвардейца.

Я посмотрел на нее. Ее утонувшее в перине холеное тело соблазнительно — по-змеиному — извивалось. Да, видение Евы вытеснялось образом змея-искусителя.

Мне захотелось слиться с ней. Я жаждал нашего полного единения.

— Екатерина… Жена моя, — пробормотал я, припадая к ее губам.

Спина ее изогнулась, и умащенная ароматными маслами плоть прижалась к моему телу во всем его неприкрашенном естестве. Мы сплелись в порыве страсти.

Она обхватила меня горячими ногами. Казалось, мой стан жаркими кольцами обвивают змеи. Сокровенное лоно, увлажненное росой желания, было готово принять меня. Все его розовые складочки раскрылись, точно лепестки затейливого цветка, и манили в тайную бездну. Издав стон ликования, я ворвался в темную глубь и достиг вершины неописуемого блаженства.

Таково поэтическое описание. Но не пора ли вернуться к прозе, более уместной в ходе судебного разбирательства? Поскольку сейчас я чувствую неприятие и гнев, читая эти строки. Рука моя начертала их по памяти — а память об этих днях до сих пор терзает меня, словно кость в горле. Да, тогда я превозносил до небес наше супружеское счастье, не зная правды. А теперь я представлю вам подлинную картину, омраченную более поздними сведениями.

Мессалина, развратница, умащенная ароматными маслами, околдовала меня до безумия. В ее присутствии и благодаря ее искушенной обольстительности я верил, что она обожает меня. Мне казалось, нас соединяет взаимная любовь. Эта женщина стремилась слиться со мной, поддерживая каждое движение, содрогалась от страсти, словно приближаясь к вершинам райского наслаждения, а я, очарованный ее мастерством, проникал и погружался в ее жаркие недра, воспламененный любовью, и чувствовал, как она трепещет, как содрогается всем телом, а потом замирает в блаженном изнеможении. Она возбужденно стонала, и я ощущал судорожное биение, волнами исходящее из глубин ее естества. Моя сперма извергалась фонтанами, орошая наши тела и даря липкое благословение нашей любви. Припадая к женскому лону, я наслаждался нашими животворными извержениями. Я ощущал, как сочатся из моего органа и ее чрева последние капли страсти.

Зачем же я решил записать это? Воспоминания эти отвратительны. Но они могли бы оказаться приятными, моя память могла бы лелеять их, как сладчайшие моменты жизни. Увы, правда безжалостна: неразделенная любовь горька, она не дарит радости и подобна слоеному пирогу без начинки — он соблазнителен на вид и дразнит аппетит, но вкус его разочаровывает. Так и в любви. Когда возбуждение гаснет, а в душе остается пустота. Вот почему я не вымарываю эти постыдные страницы. Мои позор и глупость, ее предательство. Наши взаимные удовольствия. Ибо мы их испытывали, и одно это порождает сожаление и печаль. И как раз этого я не могу понять… Наслаждение существовало независимо от чувств, неоспоримое и недосягаемое, как божество.

Неделей позже я был сражен наповал, сбит с ног коварным ударом.

XXXVIII

Уилл:

Меня увлекли его воспоминания. Те рождественские праздники он провел в лихорадочном возбуждении, казался почти невменяемым. Поэтому когда король послал за мной на тринадцатый день января, я, естественно, предположил, что ему захотелось пооткровенничать. (Я числился его мирским исповедником, а Кранмер проходил по духовной части.) Понятно, его наверняка волновала сумасбродная идея, завершившаяся выпуском золотой монеты в честь Екатерины. В мои намерения входило открыть ему глаза. Люди возмущались столь неоправданной щедростью короля, хуже того (с точки зрения Хэла), смеялись над ним. Его называли влюбленным стариком, распутником, ослепленным собственным вожделением и увязшим в болоте сладострастия. Екатерину никто не признавал настоящей королевой. Народу нравилась Анна Клевская, ее считали (несмотря на грубоватость нравов, простолюдины отличаются природной мудростью) особой благонравной и высокородной. А кто такая Екатерина Говард? Едва глянув на нее, англичане распознали ее распутную натуру вопреки тому, что король видел в ней нечто иное. Я собирался рассказать ему все, догадываясь, что его тревожит. Но такой возможности, увы, не представилось, хотя мне следовало набраться смелости для откровенного разговора. Меня опередила болезнь Хэла, лишившая его всех радужных надежд.

Я грелся возле догорающего камина, размышляя, как бы внушить Тайному совету решение: выдать придворным дополнительные запасы дров. И вдруг меня хлопнули по плечу. Это был Калпепер.

— Король… умирает! — выкрикнул он дрожащим от волнения голосом.

— Не может быть!

Вчера вечером я оставил его в прекрасном расположении духа, он возлежал на подушках, увлеченно составляя списки для будущего путешествия на Север. Гарри обожал строить планы. Более всего ему нравилось погружаться в трясину бумажной работы, подробно описывая каждый пункт предстоящего королевского подвига.

— Его нога… — выдавил Калпепер.

Я в упор взглянул на него. Никому не полагалось знать о недуге короля. Он держал его в строжайшей тайне. Как же Калпепер прознал о ней? И не разболтал ли он ее по дворцу?

— Ранка закрылась, а дурная кровь бросилась ему в голову, — добавил он.

Какая чепуха. Она закрылась сразу после праздников, и остался лишь маленький симпатичный розовый шрам — лучше не бывает.

Я встал. Надо пойти к нему.

В королевской опочивальне меня ждало жуткое зрелище. Исчез знакомый и (более того) любимый мной с юности Генрих, которому я верно служил долгие годы. Вместо него на кровати трясся немощный старик с зеленовато-черным лицом. Его били страшные судороги. Он метался из стороны в сторону, как пойманное в силки и пронзенное стрелой животное. И начисто лишился дара речи.

За дверями покоев толпились облаченные в черное слуги. Они напоминали стаю стервятников. Что мог означать его уход для каждого из них? Я задрожал, не в силах сопротивляться страху. Эдуарду всего три года. Боже милостивый! У короля нет наследника!

Я услышал раскаты дикого звенящего хохота. Моего хохота. Прожить в браке тридцать лет с пятью разными женами, но не оставить к пятидесяти годам дееспособного наследника…

Кто-то успокоил меня и увел прочь. Я рыдал и смеялся, со мной случилась истерика. Полагаю, я представлял опасность для окружающих.

Генрих VIII:

Ничто не предвещало дурного. В то утро я бодро встал с постели, надел туфли и приготовился к приходу цирюльника. Помню, глянул в окно и подумал: какие спокойные и на редкость скучные дни бывают в конце февраля. Небеса затянула грязноватая серо-белая пелена, оголенные черные ветви деревьев были неподвижны. Солнце пропало бесследно, окутанное густым облачным покровом. Приближался Великий пост — самое безотрадное время в году. Мир пребывал в изнеможении.

Внезапно стрела боли пронзила мой мозг, а голову словно сковал раскаленный обруч. Открыв рот, я хотел позвать врача, но не смог издать ни звука. Меня качнуло вперед, и я увидел, что на меня неумолимо и стремительно надвигается мозаичный узор паркета, грозя разбить мне лицо. Я не сумел поднять руку, чтобы защититься от удара, и рухнул на пол, точно срубленное в лесу дерево, сметая все на своем пути — столик с очками для чтения и вечерним молитвенником, большой канделябр на трех резных ножках. Я услышал, как хрустнул нос. Брызнула кровь. Но боли я не почувствовал. Пытаясь пошевелиться и подняться на ноги, я понял, что парализован. Вдруг стало трудно дышать, я был не в силах сделать простой вдох. Меня душила собственная кровь. Горячая и солоноватая, она заполняла мои легкие.

Кто-то приподнял и оттянул назад мои плечи, и изо рта у меня хлынула мерцающая алая струя. Яркая, блестящая и переливающаяся, как рубин. Потом все краски померкли, и я провалился в небытие.