Россия и русские в мировой истории - Наталия Нарочницкая

Недальновидность нацистской Германии можно объяснить лишь дурманом национал-социалистической идеологии. Британия рассчитывала не умиротворить Гитлера, но способствовать ощущению более легкого и безболезненного в смысле отношений с Западом продвижения на Восток, а не на Запад, и англосаксонский расчет на необузданность амбиций был точным. Агрессия на Восток давала повод вмешаться и при удачном стечении обстоятельств довершить геополитические проекты на основе «самоопределения и демократии», которые будут провозглашены не только для стран, подвергнувшихся агрессии, но для всего ареала. Печать и политические круги в Англии открыто обсуждали следующий шаг Гитлера — претензии на Украину. В этом вопросе была активна и Польша, предлагавшая Гитлеру свои услуги при завоевании Украины и заявившая сразу после присоединения Судетской области к Германии свои претензии на Тешинскую Силезию, отошедшую по условиям Версаля к Чехословакии после четырех веков в составе Габсбургской империи. Уже в январе 1939 года польский министр иностранных дел Бек заявил после переговоров с Берлином о «полном единстве интересов в отношении Советского Союза», а затем советская разведка сообщила и о переговорах Риббентропа с поляками, в ходе которых Польша выразила готовность присоединиться к Антикоминтерновскому пакту если Гитлер поддержит ее претензии на Украину и выход к Черном» морю[354]. Однако англосаксонская стратегия не была успешной. Агрессия против СССР была отложена до разгрома Западной Европы.

Мюнхен и позиция «демократических стран» показали безрезультатность для СССР пребывания в фарватере англосаксонское стратегии. Как только М. Литвинов перестал быть наркомом иностранных дел, был заключен пресловутый пакт Молотова — Рибентропа 1939 года. Этот договор демонизирован всем западным обещественным мнением и историографией, хотя в нем вовсе нечему стыдиться. Приход Гитлера к власти осуществился законным путем по канонам западноевропейского демократического государства, — и никем на Западе не оспаривался. Гитлеровская Германия была всемирно признанным государством, имевшим интенсивные дипломатические отношения со всеми западными странами. К тому же искони государства заключали подобные договоры с партнерами, чья внутренняя жизнь была антиподом по этике взаимоотношений, культуры правопорядку. Христианские государства имели отношения с языческими, где приносились человеческие жертвы. Турция, в которой еще перед Первой мировой войной неверных сажали на кол, a отрезанные головы славян-христиан выставлялись напоказ, отличалась от западноевропейских христианских государств гораздо больше, однако ее правительство в дипломатическом лексиконе именовалось «Блистательная Порта». Наконец, кроме кусочка Буковины, Сталин лишь возвратил те территории, что были «отхвачены» у России в ходе Гражданской войны. Этот термин в отношении сфер влияния, очерченных протоколом к советско-германскому договору, использует Киссинджер тогда, когда забывает, что через несколько странна надо приняться за демонизацию «нацистско-советского пакта».

Главной предпосылкой извращенной формы национальной идееологии, каковой стал полуязыческий нацизм, явилось версальское унижение и расчленение Германии, в котором СССР не принимал никакого участия. Более того, можно привести данные о том, что Россия, выживи она до победы Антанты, вряд ли согласилась бы на неизбежные настояния Франции о полном расчленении Германии. Во всяком случае, беседы по этому вопросу французского посла М. Палеолога с ведущими русскими политиками в 1916 году натолкнулись на несогласие. Что касается феномена экономического подъема гитлеровской Германии, то сетующие на это англичане должны были бы обратиться к собственной роли в полном освобождений Германии от экономических условий Версаля, и прежде всего от репараций, что было в полном смысле слова продуктом англосаксонской стратегии, за что ее в течение межвоенного времени бичевал Черчилль. Этого не могут отрицать добросовестные исследователи на Западе.

В Лондоне больше всего боялись формирования германо-советского устойчивого modus vivendi, тем более что в германском обществе в начале 20-х годов было распространено некое «русофильство», тяга к русской культуре. Но отношение к Советской России, исходящее из реалистического анализа возможностей отношений этих держав вне зависимости от идеологических различий, попытка выйти из международной изоляции у таких деятелей, как Ратенау, не имели ничего общего с тем, что сегодняшняя либеральная историография (Э. Нольте), а также ангажированная публицистика (У. Лакер) приписывают мифическому родству Гитлера и Сталина, основанному якобы на общем тоталитаризме, формы которого затем пришли к столкновению.

Э. Нольте, значительная книга которого «Европейская гражданская война. 1917–1945» как раз и открыла так называемый «спор об истории», доводит свою концепцию до апогея и интерпретирует международные отношения в межвоенный период, движение к войне как схватку двух идеологий, представляющих вызов гражданскому миру и обществу, а саму Вторую мировую войну не как продолжение извечных стремлений к территориальному и геополитическому господству и попытку нового передела постверсальского мира, а как начавшуюся Октябрьской революцией всеевропейскую гражданскую войну. Нольте называет пакт Гитлера-Сталина европейской прелюдией ко Второй мировой войне. Разбирая текст секретного протокола о разделе сфер влияния, Нольте обрушивается на пункт о Польше, в котором говорилось, что вопрос о желательности для интересов обоих государств независимого польского государства и о том, каковыми могли бы быть границы этого государства, может быть выяснен лишь в ходе будущего политического развития ситуации. Однако Польша не была невинной жертвой, как ее пытаются представить.

В. Я. Сиполс приводит ранее засекреченный материал по дипломатической подготовке войны, закулисному торгу и судорожным попыткам восточноевропейских стран получить свою толику от нарушения Германией установившегося порядка. Вне зависимости от классового подхода и сугубо «советской» политической семантики автора, архивный материал не оставляет сомнений в позиции Польши, которая не собиралась участвовать в создании какого-либо фронта вместе с СССР, но немедленно заявила свои претензии на Тешинскую Силезию к Чехословакии, у которой Гитлер только что отнял Судеты. А ее виды на украинские и литовские земли даже толкали ее с ревностью убеждать германскую сторону сделать ставку на Польшу, а не на «Великую Украину», и тогда «Польша будет согласна впоследствии выступить на стороне Германии в походе на Советскую Украину»[355]. Парадоксально, но общее впечатление о роли Польши накануне войны только подтверждают ценные материалы другой книги, где Польше посвящены два серьезно документированных раздела авторов — яростных идейных и научных оппонентов В. Сиполса. Н. С. Лебедева приводит архивные документы, свидетельствующие о системной политике и практических действиях с целью воспользоваться представившимся моментом для (возвращения утраченных территорий и как можно скорее вытеснит оттуда неизбежно нелояльных в будущей войне поляков. Негативной отношение Н. Лебедевой к этой, в сути своей естественной, политике, безусловно проводимой с большевистской жестокой целесообразностью, определено априорно ее нигилизмом к России, вся территория которой представляется плодом завоевательной похоти. Более нейтрально пишет С. З. Случ с похожих идеологическиА позиций, ясных из характерного названия главы («Гитлер, Сталин и генезис четвертого раздела Польши»), объясняя лавирование Польши и ее неблаговидное поведение драматическим положение между хищническими планами Сталина и Гитлера. В известной мере признавая некоторую ответственность Варшавы и «явный крен во внешней политике Польши к сближению с «третьим рейхом» по инициативе Берлина)… наносивший серьезный удар по всей системе международных отношений в Европе», автор тем не менее главную вину явно возлагает на возникший «устойчивый антипольский синдром» у Наркоминдела и Сталина, для которого якобы «не существовало понятия «сбалансированного компромисса интересов», и значимыми величинами во внешней политике были прежде всего «сила» и «страх», что в полной мере проявилось в отношении Польши в 1938–1939 годах»[356]. Даже если признать недоказанные пока намерения СССР совершить упреждающее нападение на Германию, для Варшавы имелось лишь два варианта, причем с единой константой — все равно быть раздавленной агрессией: либо вообще ничего не предпринимать, либо попытаться что-то получить до того и смягчить свою участь лояльностью к более вероятному «агрессору». Но главные польские устремления были направлены, как многие века назад, к Литве и Украине, что открывало поле для торга только с Германией.