Российские фантасмагории (сборник) - Исаак Бабель

— Антона Ерохина! — заревели голоса.

Человек в блузе пожал плечами и, обратившись к Ерохину, сказал:

— Может быть, выразите собранию благодарность, товарищ, за оказанное вам доверие?

Вновь избранный протеснился падающей походкой вперед и взобрался на возвышение, с которого сошел читавший доклад председатель.

— Выражаю… — начал было вновь избранный, но потом усмехнулся и, махнув рукой, крикнул тоном выше: — Что, вспомнили, сукины дети, Антона Ерохина?

— Вспомнили! — ответили голоса и громче всех юркий мужичок.

— Ну, смотрите теперь… Выражаю!

— Поневоле вспомнишь, — сказал опять юркий мужичок и прибавил: — Ах, головушка горькая, оберет теперь все, сукин сын.

Пантелеймон Романов

Кулаки

Мужики сидели на завалинках около изб и лениво болтали, ничего не делая, как будто был не день, а уже вечер, когда самим господом богом положено сидеть на завалинках и ничего не делать.

Иные выходили на минутку из сенец, чтобы почесать поясницу, поводить глазами по небу и опять идти в избу.

Крыши некоторых изб как раскрыло бурей неделю тому назад, так они и оставались, ощерившись ореховым решетником.

В проулке, к пруду, на глинистом бугре, виднелась нарытая глина и стояли зарешеченные стропила сарая для выделки кирпича. Валявшаяся тут же солома для крыши уже побурела и почернела от дождей. Очевидно, сарай бросили строить на половине.

Приехавший из Москвы столяр, кум старика Нефеда, подошел к одной кучке мужиков, сидевших на завалинке, и поздоровался. Потом поводил глазами по крышам и спросил:

— Что это вы живете-то так?

— А что?

— Как «а что»… ровно у вас тут мор какой прошел: крыши раскрыты, скотины на поле совсем почесть нету ничего, а какая есть, так на ту смотреть противно, — кошки драные какие-то, а не скотина. А сами еще сидите и ничего не делаете. Праздник, что ли, какой?

— Нет, праздника, кажись, никакого нет, — ответили мужики.

— По лохмотьям вижу, что никакого праздника нет, — сказал столяр, — вишь облачились…

Мужики молча посмотрели на свои рваные кафтаны. А крайний, с широкой русой бородой, как у подрядчика, сказал:

— Из волости, говорят, ктой-то приехал.

— Из какой волости? Ну, что ж, что приехал?

— А ты с неба, что ли, свалился? Откуда сейчас-то? — спросил другой, худощавый мужик, посмотрев на столяра и прищурив при этом глаз, точно он смотрел на солнце.

— Из Москвы.

— А… Это другое дело. Да, черт ее знает, до каких это пор будет, — проговорил он, опустив голову и покачав ею.

— Покаместь полоса не пройдет… — отозвался третий, в накинутой на плечи поддевке. У него, когда он говорил, был какой-то подмигивающий взгляд.

— Ведь это черт ее что… сидишь без дела, пропади ты пропадом.

— Что ж, у вас дела, что ли, нет, — сказал столяр, — вы крыши-то хоть бы покрыли, а то ишь рты поразинули.

Никто ничего не ответил, даже не взглянули на крыши. Только мужик с русой бородой, не поднимая головы, проговорил:

— Тут у кого покрыты-то, и то хоть раскрывай.

— Ну, ничего не понять, — сказал столяр, — пожав плечами и с веселым недоумением оглянувшись по сторонам.

— Чтобы понимать, для всего науку надо проходить, — отозвался мужик в накинутой поддевке, — мы вот произошли, теперь понимаем, — сказал он, подмигнув. — Вон она, наука-то, — прибавил он, показав направо.

— Это у нас заводчик было объявился.

Из соседней избы вышел длинный, худой мужик босиком, постоял на пороге, почесал поясницу и прошел к кирпичному сараю, постоял около него, посмотрел и опять пошел в избу.

— Эй, дядя Никифор, ай не знаешь, куда деться? Иди, видно, в дурачки сыграем…

— Покаместь полоса не пройдет… — подсказал русый. — Да близко дюже к кирпичу не подходи, а то увидят, — запишут. И что, братец ты мой, что значит судьба: прежде ни черта не делали, потому все кругом чужое было. Теперь кругом все наше, а делать опять ничего нельзя.

— А в чем дело-то? — спросил столяр.

— Да вот борьбу эту выдумали, насчет кулаков.

— А тут на местах-то на этих так здорово хватали, что, пожалуй, скоро не то что кулаков, а и мужиков-то не останется. Приезжают — кто у вас кулак?

— Нету, говорим, кулаков, всех вывели.

— А кто самый богатый?

— Самых богатых нету, все вон в лаптях щеголяем.

— А кто лучше других живет?

— Такой-то…

— А говоришь — кулаков нету. — Кирпич вот вздумали с кумом на продажу жечь, а они приехали — цоп! Так обложили, что мы теперь издали на него глядеть боимся. Пчел было развели, они опять — цоп!

— Тут лапти-то новые наденешь, и то уж на тебя поглядывать начинают, — сказал мужик в поддевке, подмигнув. — А сначала было коров развели, плуги, веялки всякие… Пропади они пропадом.

— Обрадовались…

— Да… А теперь утихомирились: веешь себе по-прежнему лопаточкой на ветерке: оно тихо и без убытку.

— И пыли меньше.

— Вот, вот… Ах, ты головушка горькая. Бывало, выйдешь в поле — урожай. Слава тебе, господи… А намедни я поглядел, рожь хорошая… Мать твою, думаю, — вот подведет! Такая выперла, — прямо хоть скотину на нее от греха запускай.

К говорившим поспешно подошел мужичок с бородкой и опасливо посмотрел на столяра; потом узнал его, поздоровался и торопливо сказал:

— Из волости приехали… Кто нынче кулак?.. Чей черед?

— Эй, Савушка, — сказал русый, обратившись к оборванному мужику, сидевшему босиком на бревне. Одна штанина у него отвалилась у самого колена. — Эй, Савушка, иди, твой черед нынче.

— Какой к черту черед… Я без порток сижу, а вы в кулаки назначаете. И ни самовара у меня нет, ничего…

Пришедший посмотрел на очередного и сказал:

— Да, этот не подойдет… куда ж к черту, у него все портки прогорели.

— Все равно черед должен быть, — сказал русый. — Самовар у Пузыревых возьмешь, а портки полушубком прикроешь, оденешься.

— Да он и полушубок-то такой, что через него только чертям горох сеять.

— Сойдет… Вот моду тоже завели…

— А что? — спросил столяр.

— Да все то же. А им, знать, чтой-то представляться стало: как приедут из города или из волости, так первое дело требуют кулаков, чтобы у них останавливаться. Ну, известное дело, — и самовар подавай, и яйца, и пироги, и лошадей гоняют. Навалились таким манером на троих наших мужиков побогаче, — каждую неделю раза по два прискакивают с бумагами. Ну, мужики, конечно, волком воют. Теперь уж очередь эту кулацкую установили.

— Чтоб по-божески?

— По-божески не по-божески, а ведь они так по одному всю деревню переведут, всех с корнем выведут. А по очереди-то, все бог даст, еще продержимся как-нибудь.

— А главное дело работать не дают. Крышу на сарае железом покрыл, — сейчас к тебе два архангела: «В богатеи, голубчик, записался?»

— Что это по декрету, что ли, так требуется?

— Какой там — по декрету… По декрету все правильно: и работать можешь смело, и даже хозяйство улучшать.

— А может, там один декрет для нас, а другой для них присылают… инкогнито?

— Навряд. А там кто ее знает. Спасибо хоть по будням приезжают, а с нашими бабами прямо горе: она тебе ничего не соображает: разрядятся все, как павы, и ходят. Иная и нацепит-то всего на две копейки с половиной, а издали глядеть — будто у нее золотые прииска открылись.

Из совета вышел какой-то человек и крикнул:

— Эй, куда провожать, сейчас выйдет, избу готовьте.

— Мать честная!.. Пойтить похуже что надеть…

— Ну, Савушка, беги, беги. Сначала сыпь за самоваром, потом яиц и молока у моей старухи возьмешь. Да коленки-то прикрой, черт! а то за сто шагов видно — сверкают. Дать бы ему хоть портки-то надеть.

— Ничего, скорей из кулаков выпишут.

Тот, которого звали Савушкой, сбегал за самоваром и яйцами, потом пошел к совету.

Приезжий, в кожаном картузе, с портфелем, вышел на крыльцо; узнав, что кулак уже дожидается, посмотрел несколько времени на него и сказал про себя:

— Кажись, доехали сукиных детей, дальше уж некуда.

Юрий Слёзкин

Голый человек

1

Все знали, что в Погребищах самый красивый мужчина — Прикота Илларион Михайлович, налоговый инспектор по продналогу. В этом вопросе сходились на одном — и дамы, и девицы, и мужская половина: Илларион Михайлович что-что, а красив безусловно.

Ну кто же не восхищался им, когда в солнечный день, обнаженный, стоял он на пляже у берега Десны, готовый броситься в воду, или лежал распростертым на песке, подставляя свои атлетические члены палящим лучам, покрывающим его кожу золотою перуновою бронью. Здесь, с непринужденностью отдыхающего бога, он предоставлял каждому убедиться в безупречности своего сложения, и не только убедиться, но и сделать соответствующие сравнения и выводы, так как вокруг до самой излучины Десны в летней истоме раскидано было множество мужских и женских тел во всем разнообразии положений, форм, оттенков кож и возраста. А должен сказать вам, что последние годы в Погребищах совместные купанья стали обычным, любимейшим времяпрепровождением, нисколько никого не смущающим.