Журнал Наш Современник №12 (2003) - Журнал Наш Современник

В этой встрече Глеба Горбовского с Анной Ахматовой, особо не повлияв­шей ни на Ахматову (что естественно), ни на Горбовского, я обратил внимание лишь на маленькую дискуссию, возникшую вокруг стихотворения Горбовского “Ботинки”. Поэт читал Анне Андреевне свои лучшие стихи. Как я предполагаю, компанией Бродского Анна Андреевна была предупреждена об определенном русофильстве Горбовского. И вот Ахматова неожиданно замечает в его не самом громком и не самом важном стихотворении одну деталь — как поэт противопоставляет своим же увлечениям разными модными сандалиями, беретами по-прежнему лежащие под кроватью рабочие ботинки. “...Но всегда нас под кроватью ожидали / грузовые эпохальные ботинки”. На самом-то деле, кажется мне, у поэта в таком противопоставлении и в мыслях не было никакого намёка на русофильство. Скорее — праздность и труд, отдых и привычная работа, а уж совсем не гимн народному, националь­ному. Мол, носим чужие сандалии, но не забываем о своих русских посконно-исконных ботинках. Поотдыхал — и за работу. Тем более, так и текла в те годы жизнь самого Горбовского — рабочим в долгих изнурительных экспе­дициях. Но, видимо, нацеленная компанией Наймана и Бродского на “воспи­тание” талантливого, яркого, вполне своего, но тянущегося к чему-то почвен­ному, народному поэта, Анна Андреевна “... произнесла в мою сторону:

— Ботинки — нерусское слово... У нас (в России. — В. Б. ) башмаки или сапоги. А ботинки — не наше. — Замечательно, что слово “нерусское” произ­несла она слитно, как эпитет, а не как отрицание”.

Вспоминая об этом эпизоде сегодня, Глеб Горбовский сожалеет, что ввязался в спор, считает, что, может быть, Ахматова и была скорее всего права. А я вижу из текста то, что показалось вначале и самому Горбовскому: “Ахматова, мягко говоря, отстала от жизни...”. Это не плохо и не хорошо, это обычная привилегия пожилых людей — жить в мире старых понятий и традиций. Конечно же, сегодня именно “башмаки” выглядели бы необычно, и в “ботинках” уже никто не заметит нерусскости, и никакого антизападного “квасного” душка в этом стихотворении нет.

Как уцелел Глеб Горбовский уже на втором круге своей поэтической судьбы? Можно было уйти от кладбищенско-кабацкой тематики и спокойно обживать элитарный интеллектуальный мир поэтов, презирающих всё квасное и народное, опираясь на полуподпольную славу своих “Фонариков” и других “непристойных” стихов, обживать самиздат и тамиздат, который с радостью принял бы в свои ряды именитого поэта. Но был этот мир настолько чужим и инородным для Горбовского, что никак не приживался в нём поэт. И что было делать? Куда идти? Поэтический Ленинград тех лет был лишен таких русских явлений, как “круг Вадима Кожинова”, “круг “молодогвардейцев”, “клуб “Родина”. Не было и стойких вологодских подвижников. Каждый выживал в одиночку, почти не было никого, к кому можно прислониться в трудную минуту. К тому же и официоз литературный Горбовского недолюб­ливал. Может быть, потому еще Николай Рубцов так быстро исчез из Питера, что почувствовал чужесть тамошней литературной среды? Глебу Горбовскому из своего города ехать было некуда. Но его поэзия пронизана болью русской судьбы, что делало его уже навсегда национальным русским поэтом. Чувство великой русской культуры соединялось с чувством природной русскости. Может быть, это и спасало его от всех бед?

Я сам в том же Питере проходил подобные искушения. Тоже был допущен в прогрессистские круги. В модные литературные салоны, где было достаточно много ярких и талантливых людей. Бывал дома у Иосифа Бродского. Проводил с “кинетами” Львом Нусбергом и Франциском Инфанте в Петропавловской крепости осень 1967 года. С Женей Ковтуном и Михаилом Шевченко устраивал полуподпольные встречи и выставки мастеров авангарда. Не собираюсь никого осуждать или обвинять. Но тогда же и стало ясно мне — мы разные люди. С разными идеалами и принципами жизни, вот и всё. Рано или поздно становится так тесно и душно в чуждой тебе среде, что бросаешь связи и знакомства, меняешь намечающуюся судьбу и, теряя во всём, идешь к своим будущим русским соратникам и сподвижникам. С неизбежностью дух побеждает. Так бывало на Руси со многими. Так было и с Глебом Горбовским. Потому считаю, что не стоит осуждать всех тех, кто пусть и с опозданием, но стучится в наши русские двери. Дух потребовал!.. Наверное, так же и удачливый литератор или артист бросал все свои удачи и уезжал в брежневское время из России в Израиль, отнюдь не зная, что его там ждёт. Он искал свою почву. Тоже дух требовал...

Так и складываются национальные культуры. Так они спасаются в трагические времена. Так выживают в эпоху перемен. Всегда есть подвижники национальной культуры. Горбовский — один из них.

Почвенники и космополиты — два вечно соперничающих, часто перекре­щивающихся, дополняющих друг друга мира русской культуры. Конечно, кто-то примыкает по расчету, но в главном, уверен, выбор определяет сердце художника, его дух.

Глеб Горбовский нашел себя в русской национальной поэзии. Расширил свое индивидуальное “я” до народного “мы”. Этот путь своей насущной необходимости людям стал его непрекращающимся покаянием. Он внезапно обнаружил свой забытый крест. Но сколько таких крестов поэт успел растерять навсегда? Крест возвращается к поэту:

Он вернулся ко мне... А другие

Не вернулись. Хмельной вертопрах —

Их оставил в житейской стихии

Сиротеть на заметных ветрах.

Жил неряшливо, пыльно, дебильно,

Без креста, без оглядки на страх...

Вот и матери крест надмогильный

Затерялся в кавказских горах.

После прозрения, после обретения веры началась непрерывающаяся поэтическая исповедь Глеба Горбовского. Его стихи-песни идут в это время как бы по касательной к его же поэзии. Так уж судьба приучила — раздваиваться в своих обличьях. Изначально же были у него стихи строгие, собранные в циклы “Косые сучья” или “Сны”, стихи, близкие к музыкальной классичности словесного строя, были стихи “лохматые”, “отчаянные” стихи из разряда “проклятых”, как губка напитанные винными парами и невинными семанти­ческими шалостями. Свои “цветы зла” Горбовский предпочитал читать вслух одним слушателям, стихи классического настроя — другим, гражданскую лирику — третьим, иные же из повисших в угрюмом одиночестве стихов — не читал никому.

Нет, не посулам-почестям,

Не главам стран и каст, —

Я верю Одиночеству:

Уж вот кто не предаст!

Уходил на долгое время в тотальное Одиночество, разбираясь в самом себе, и ему не было никакого дела до пересудов вокруг его имени. Разве он был изначально виновен в своей судьбе? Разве случайно его первые детские строчки звучали так не по-детски?

Прилетели грачи. Отчего мне так больно?

Над погостом слепая торчит колокольня.

Меня не смущает столь смелое заимствование образа саврасовских грачей, тревожит интонация, печальное настроение подростка, его ранняя обреченность. Куда он пойдет с такими ущербными по смыслу своему стихами? Вот и писались стихи как бы двух планов — для печати и для “народа”. Эти два плана в поэзии продолжались всю жизнь.

“Стихи второго, “народного” плана были непечатными по другой причине, — вспоминает Глеб Горбовский годы спустя, — из-за своей безудержной откровенности, из-за присутствия в них так называемых непечатных слов. То есть совершенно иного рода крайность. В дальнейшем, на пути к профессиональному писательству, мне приходилось сближать обе крайности, как два непокорных дерева, грозящих разорвать меня на две половины. И слава Богу, что одно из этих деревьев оказалось в своей сердцевине гнилым и треснуло, обломалось. Так что и сближать в себе с некоторых пор стало нечего, а вот очищаться от бесконечно многого — пришлось. Под знаком очищения от самого себя, от наносного в себе и прошла моя “творческая деятельность”, процессу тому не вижу завершения при жизни...”.

Искренне восхитился, прочитав эти строки поэта. Дело в том, что я сам эти “народные” стихи Горбовского давно уже не то что не любил, а считал их пустой забавой. Отвлечением от главного. Поэтическими шалостями, не более. Типа рубцовского знаменитого: “Стукнул по карману — не звенит...”. Прелестно, но не в этом же суть поэзии Рубцова, не этим он стал известен и близок народу нашему. Но у Николая Рубцова никто из критиков эти шутливые строки не выносит на первый план. А любимого мною поэта Глеба Горбовского до сих пор часто признают лишь как автора “Фонариков” или “Грудей...” и прочей ёрнической продукции. К счастью, сам поэт цену своим стихам знает. И в своем же творчестве иерархию ценностей поэтических признаёт. По крайней мере, в своей юбилейной книге стихов “Окаянная головушка” он отобрал свою “белую сотню” лучших стихов с большим поэтическим вкусом и требовательностью и хлебниковской наволочкой перепутанных строк читателя не закидывал. Пусть их. Пусть живут и все его скабрезности, най­дется место и “Фонарикам”, и вообще всей развеселой книжке “Сижу на нарах...”. Есть среди этих шалостей и блестящие строчки, прекрасные образы, неожиданные сравнения. Есть откровения трагические, есть даже мистика. Есть и мат. Есть и весёлая эротика. Подобное легкомыслие мы легко находим почти у всех русских классиков от Пушкина до Есенина, от Маяков­ского до Рубцова. Определим им место в его творческой вселенной и посмеемся искренне вместе с поэтом. Но не будем превращать трагичней­­шего, лиричного русского поэта Глеба Горбовского лишь в автора “Ах, вы, груди...” или даже “Фонариков ночных...” с их откровенной приблатнен­ностью. Так хочется только его недругам. Повеселимся от души над его алко­гольным юмором, поразимся неожиданным гротескным сравнениям и забубённым непристойностям, не будем скидывать и эти строки с поэти­ческого корабля современности, но расширим своё видение творчества Глеба Горбовского, окинем взглядом всю его поэтическую вселенную — с бес­страшной исповедальностью, с трагичностью и поэтической космогонией, с христианским смирением и тонкой любовной лирикой, с поздней протестной гражданской поэзией, с бунтарскими стихами самого прямого действия, с той самой любовью к человеку, которой не видел в его ранних стихах его отец.