Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

Сааков, как говорится, был у него под микроскопом, разложенный полностью, и все же, как правило, он всегда выходил победителем. Везение? Скопление случайностей?

Как быть? Что же такое поломать, чтобы не быть всегда вторым спортсменом?

За день до этого Сааков, прилетевший из столицы, вновь выиграл кубок, а так как он имел странность носить с собой везде свои награды, то оказался с чемоданчиком на дружеском вечере по случаю победы.

Васлиев сидел недалеко от соперника, не сводя глаз с этого злополучного чемоданчика. И когда Сааков на минуту отлучился, приятель мой вышел с чемоданчиком и скрылся, решив таким образом отомстить первому спортсмену республики.

История эта показалась мне в высшей степени неприглядной; хотя я понимал душевные переживания приятеля, он все же упал в моих глазах.

В отличие от судьи я, конечно, не считал его вором.

Мне важно было сейчас понять до конца Васлиева, как понял он когда-то Саакова, отделить в нем доброе от дурного. И убедить его кое в чем, ибо до сих пор считаю, что словом можно делать истинные чудеса, если, конечно, его произносят в добрых целях. Вспомните народную мудрость: «Сначала было слово…»

Я сказал Васлиеву, что всякий человек, желающий достигнуть высот, должен прежде всего избавиться от дурного в себе.

А в приятеле своем я обнаружил много дурного. Во-первых, то, что он называл стремлением честно побить противника, — обыкновенная мелкая зависть и честолюбие — пороки недалеких людей.

И я рассказал Васлиеву все, что думал о его теории случайности. В случайности проявляется закономерность, и исключения для одного человека, тем более спортсмена, побеждавшего его неоднократно, быть не может — это выдумки и самоутешение.

— Тогда почему он впереди? — кричал Васлиев. — Суди и его, если ты честен. Или победителей не судят?!

— Судят, да еще как! Построже, чем вас, побежденных. Только я ведь о нем не знаю.

Так сидел я, говоря ему жестокую правду и желая, чтобы он задумался.

Тем временем рассвело. В дверь постучали — это пришла за нами милиция.

На суде потом выяснилось, что в тот день, когда мы летали с кубками по стадиону, а потом купались мирно в парке, в городе начался ажиотаж. Шутка ли, у знаменитости, у гостя украли средь бела дня победные кубки.

Почти у каждой знаменитости, как вы знаете, особенно у артистов и спортсменов, есть масса поклонников и поклонниц. И слухи, которые они распускали, их негодование — все это сильно повлияло на судью.

Возможно, Васлиев отделался бы годом тюрьмы, а меня и вовсе не посадили бы.

Но со всех сторон раздавались требования судить вора и того, кто его укрывал, со всей строгостью закона. А наша местная газета не удержалась и еще задолго до судебного разбирательства поместила статью, где строчка за строчкой доказывала нашу виновность и тоже требовала от имени спортивной общественности и многочисленных любителей легкой атлетики наказать пьяных хулиганов.

Честно признаться, мне тогда и в голову не приходило, что я укрываю вора. Передо мной сидел человек, которому, как я, может быть, наивно полагал, надо объяснить многое, что творится в его душе.

Я не знал, что обычно в таких случаях без долгих разглагольствований (это слова судьи) преступника сдают в ближайшее отделение милиции, и делу конец. И что перевоспитанием его займутся потом в исправительно-трудовой колонии люди, которым это поручено по долгу службы.

Каюсь, над всем этим я как-то не думал в ту ночь!

Не знаю, что бы я делал утром, если бы за нами не пришли: может, продолжил бы свои беседы, а может, простился бы с ним, убедившись, что это ему не помогло… Впрочем, помогло бы, я уверен! Не сразу, так через какое-то время. Ведь помогли же вам моя выдержка, мое упрямство, Вали-баба, признать, что и вы были не правы, когда незаконно лишили меня пайка и установили за мной слежку, дабы спровоцировать еще большие осложнения. Помогло же, верно?..

Мне кажется, что мы, люди, очень скоро растеряем все ценное, если будем друг к другу равнодушны. Вы согласны со мной, Вали-баба?..

19

Вали-баба молча встал и долго потом прохаживался по крепостной стене, поглядывая на унылый двор замка.

Да, отношение его к беглецу было теперь новым, более драматическим. Можно ли все рассказанное Мусаевым принять на веру, думал Вали-баба. И можно ли забыть о побеге? Если Мусаев не скрыл чего-нибудь такого, что представило бы его в невыгодном свете, можно прийти к печальному выводу, что с ним поступили сурово.

Тогда как же быть ему, Вали-бабе, если судья все же признал того виновным? Если он не учел истинных, благих намерений Мусаева, когда тот продержал у себя всю ночь спортсмена, укравшего кубки?

Суд велик, и авторитет его работников для Вали-бабы всегда был неоспорим. А как же иначе? Ведь с судом и законом была связана вся его служба в колонии, все долгие тридцать лет жизни.

Он просто не допускал мысли, что судья может принять ошибочное решение и что закон, на который тот опирается, не всегда может учесть всю сложность человеческой натуры, все понятные и скрытые движения души того, кто сел на скамью подсудимых.

И вдруг Вали-баба сталкивается с человеком, деяние которого, если отнестись формально, можно признать уголовным преступлением, а если же в нем разобраться, заглянув глубоко в душу, можно признать моральным и человечным. Вот какое противоречие! И оно угнетало Вали-бабу.

Но, может, все-таки есть нечто, что скрыл от него Мусаев? — искал утешения Вали-баба. Но тут же думал: а какой ему в этом смысл, беглецу?

Ведь Вали-баба не судья и не начальник колонии, от которого зависит восстановление доброго имени Мусаева; он рядовой человек, просто строитель моста, волей обстоятельств стерегущий Мусаева в замке.

Нет, конечно, он не может рассчитывать ни на снисхождение, ни на помилование, ни на какую другую выгоду — Вали-баба человек неофициальный. И Мусаев это прекрасно знает. «Ведь он долго не делился со мной, — вспоминал Вали-баба. — И рассказал лишь тогда, когда понял, кто я есть. Я простой человек, — внушал самому себе Вали-баба, — я ничего не могу решать. У меня нет ни власти, ни силы отменить приговор… Теперь понятно, почему он с таким упорством рыл эти свои подкопы, зная, что имеет право на свободу… Одержимый, фанатик…»

Но что же ему ответить? Вали-баба знал, что он ждет какого-нибудь ответа, ведь не зря же рассказывал.

«Проклятый