Четвертый разворот - Петр Кириченко

И довольно радушно улыбнулась.

Надо было прикинуться дураком — такие, как Валентина Борисовна, больше всего ценят именно эту категорию, — и она учла бы это в дальнейшем, но я ответил, что прекрасно понял.

— Да? — удивилась она так, будто бы я решил непосильную задачу. — Какое ваше мнение? Но — правду, и только правду!

Я понял, что мои дела плохи: такой призыв вызывал во мне недоверие.

— Что же вы молчите? Если у вас другое мнение, очень даже интересно.

— Другое, — ответил я, подумав, что здесь было бы лучше обойтись мнением Валентины Борисовны. — Не понимаю, как можно судить, не читая, да еще и валить все в кучу: и поездку, и женщин...

— Личность накладывает отпечаток!

Она захлопнула мне рот этой фразой, и весь ее вид говорил, что она имеет право судить.

— Вот тяк! — приписала Валентина Борисовна себе еще одну победу. — Спорить со мной тяжело.

— Что там тяжело — невозможно!

Улыбка слетела с ее лица, рот приоткрылся, она взглянула на сестру и, казалось, сейчас закричит: «Караул! Наших бьют!»

— Вы бы... это... — начала сестра, но я перебил ее, сказав, что из этого кабинета судить легко, особенно если стоит раздетый человек.

— Неужели вам не пришло в голову, — продолжал я, делая шаг к Валентине Борисовне, — что книги пишут сотни, а поступок... Кто вы такая, чтобы судить?! Кто?! Почему вам хочется растоптать все лучшее...

Мне не хватало слов, и я чувствовал, что надо говорить поспокойнее.

— Кто — я хочу растоптать? — Она ткнула себя пальцем в грудь.

— Да, а что это вы так удивляетесь! И занимаетесь этим многие годы!

— Тяк! Помолчите, мы еще не закончили осмотр. Нет, нет, помолчите! — она повысила голос, заметив, что я собрался говорить. — Протянем ручки, ладошки вверх...

Она проверила меня еще раз и спросила, как я переношу ночные полеты и как работается. Вопросы вполне обычные на комиссии, но мне было понятно, что задает она их перед тем, как сказать мне главное. Я ответил, что работается нормально. Она кивнула и поинтересовалась моей личной жизнью. По инерции я ответил, что никакой личной жизни нет, и понял: Рогачев передал ей разговор в пилотской. Он только намекнул, а она должна была найти подтверждение. И она его нашла, но что-то ее удерживало, будто бы она стеснялась. Именно «будто бы», потому что, если судить по ее метким литературным замечаниям, это чувство было давно позабыто.

— Сон спокойный?

— Спокойный.

— Кошмары не мучают?

— Нет, — ответил я, глядя ей прямо в глаза. — А вас?

— Рефлексы... — начала она заготовленную фразу, но осеклась и открыла рот, словно бы обожглась; несколько секунд смотрела на меня, а затем сказала глухо: — Подписать вам не могу.

— Это не новость. — Я стал одеваться. — Вертите меня, стучите, не знаете, к чему придраться. Призываете говорить правду, а сами...

— Вы забываетесь, — прошипела она, и ее глаза потемнели от злобы, — вы с кем говорите! Какую правду? У вас неправильный оскал, тяк... Даже сейчас видно! — Она ткнула в мою сторону пальцем. — И нервы расшатаны! Вам надо обратиться к психиатру! Неправильный оскал свидетельствует...

Закончила она латынью, и руки ее тряслись. Я повернулся и пошел к двери, и там меня догнали слова о том, что в авиации должны работать здоровые люди. Я остановился и спокойно ответил, что здоровые люди работают в торговле. Валентина Борисовна записывала в моей книжке, но при этих словах вскочила...

— Однако, — подала голос медсестра, приходя на помощь. — Вы бы, того...

Дальнейшего я не слышал, закрыл двери и пошел в курилку: надо было подумать, как быть. Стоял там, глядя в окно, за которым виднелось поросшее мелким кустарником болото. На душе было пусто и противно, словно бы я совершил что-то постыдное и теперь раскаивался. Да только в чем же мне раскаиваться? Разговор начала она сама, а к тому же исход его был предрешен. Я погасил сигарету и вышел в коридор. Меня уже искали: секретарь председателя комиссии подошла ко мне и сказала, что сейчас будет пятиминутка, а после Галина Петровна просит зайти к ней.

— Наломал ты дров, — добавила она равнодушно. — Но не расстраивайся, как-нибудь обойдется.

Я кивнул, сел в кресле у фикуса, так что мне была видна дверь председателя, и стал ждать.

По взглядам, которые на меня бросали две медсестры, стало понятно, что весть облетела все кабинеты. Казалось, сестры даже забегали быстрее. Стало противно, и подумалось как-то размыто: «Летайте сами!..» Кому это предназначалось, я не знал — наверное, всем сразу. Пятиминутка длилась полчаса, так что я успел додуматься до того, что надо встать и уйти: говорить сейчас не хотелось. Наконец двери открылись, и в коридор вышло с десяток врачей. Среди них и Валентина Борисовна, возбужденная, с покрасневшим лицом.

За ними показалась и Галина Петровна, нашла меня глазами:

— Заходи!

В одну минуту, не трогая латынь и не давая мне раскрыть рта, она растолковала, что произошло, подвинула пачку «Беломора» и предложила курить. От папиросы я отказался, но прослушал лекцию о том, что пререкаться с докторами бессмысленно и это ни к чему хорошему не приводит. У невропатолога тоже забот хватает, поэтому она погорячилась да и записала в медицинской книжке, но все же пригодность к летной работе определяет именно она. Галина Петровна говорила отрывисто, словно бы командовала, чертила в воздухе круги зажатой «беломориной».

— Ставить под сомнение ее выводы я не могу, понятно?

— Понятно.

— Тогда объясни, зачем ты трогал торговлю?

Я объяснил и в свою очередь спросил, отчего это так заело Валентину Борисовну. Затянувшись дымом, Галина Петровна хитровато улыбнулась и сказала, что дочь невропатолога учится в торговом техникуме.

— Мы решили так, — продолжала она, — зайдем к психиатру, если уж она настаивает, вы побеседуете, и она напишет, что ты здоров. Ты же здоров? — спросила Галина Петровна так, будто речь шла о ком-то другом. — Вот и хорошо. После отдохнешь полгода и впредь будешь умнее. Ничего больше я сделать не могу. Если не согласен, обращайся выше.

Она ткнула папиросой в потолок и вопросительно поглядела на меня, ожидая ответа. Я сказал, что жаловаться не буду, поскольку сложно защищать себя, но не уверен, что невропатолог подпишет мне через полгода.

— Это не твоя забота, — успокоила меня Галина Петровна. — Пошли?

Я встал и спросил, кто «позаботился» обо мне и кого я должен благодарить. Она не очень удивилась вопросу, но посоветовала никого не «благодарить».

— В этом ли дело, — добавила. — Половина из рассказанного — правда, и тебе надо отдохнуть. Замешана женщина, — добавила она, открывая дверь. — Не будем терять времени.

Я так и не понял: или же Рогачев намекнул, что разговор в пилотской связан с гибелью Татьяны, или же Глаша передала невропатологу все, что требовалось. Как бы то ни было, он добился своего.

Фамилия психиатра была Беленькая, а сама она оказалась брюнеткой с густыми, едва тронутыми сединой волосами. Халат на ней сидел с каким-то изяществом и был накрахмален до синевы. Лицо ее было мне знакомо, я не однажды видел ее в коридоре поликлиники. Когда мы с Галиной Петровной вошли, она встала из-за стола, вышла навстречу, поздоровалась со мной за руку и представилась:

— Анфиса Юлиановна!

Что-то необычное было и в этом, и в том, что она пожала руку, но я подумал: кабинет психиатра не очень-то подходящее место для удивления. Едва мы сели, Галина Петровна принялась рассказывать случившееся, и это меня тоже удивило: они ведь говорили об этом на пятиминутке.

Анфиса Юлиановна изредка кивала и в упор разглядывала меня. Взгляд у нее пристальный, и кажется, что попал под микроскоп; стало неуютно.

Я принялся рассматривать темный полированный стол, на котором лежала единственная папка и красная ручка копеечной цены.

— Надо как-то исправлять, — сказала Анфиса Юлиановна, выслушав председателя. — Работать еще долго.

— А то как же! — отчего-то сердито согласилась Галина Петровна. — Но она поторопилась записать... Вот!

Она протянула психиатру мою медицинскую книжку, проворчав, что некоторые торопятся, сами не зная куда. Анфиса Юлиановна взяла книжку, положила ее на край стола и, наверное, подала какой-то знак Галине Петровне, потому что та сразу встала и ушла, уже от дверей бросив, что она зайдет позже. Мы остались вдвоем. Я продолжал рассматривать стол, а Анфиса Юлиановна — меня. Наконец она решила, что настало время говорить, и спросила, смущает ли меня ее взгляд. Я кивнул, и она сказала:

— Хорошо.

Не понятно было, что же именно хорошо, но от вопроса удержался. Анфиса Юлиановна это заметила и спросила, что я хотел сказать.

— Ничего, — соврал я, но, спохватившись, исправился: — Ничего особенного, просто мне не понятно, что «хорошо».

И посмотрел ей прямо в глаза. Она прищурилась едва заметно и попросила рассказать все с самого начала. Слушала она внимательно, не перебивала и пристально смотрела на меня. Но теперь ее взгляд не мешал: я говорил спокойно и неторопливо, пока не дошел до слов о моих расшатанных нервах и пожелания невропатолога побывать у психиатра.