Перед закатом Земли (Мир-оранжерея) - Брайан Олдисс

Взглянув на Грина, Яттмур внезапно ощутила острую жалость к нему, который так изменился в последние дни.

– Ты плохо выглядишь, любимый, и ты все время молчишь. Мы оказались заброшенными в такую даль, только ты и я и наша любовь, но теперь ты видимо решил покинуть меня совсем. В моем сердце бьется любовь к тебе, с губ моих слетают только добрые и ласковые слова. Но ни любовь, ни ласковые слова более не трогают тебя, Грин, о, мой дорогой Грин!

Свободной рукой она обняла Грина за шею, но он тут же отстранился от нее. Он заговорил, и слова, слетающие с его губ, были холодны словно снег:

– Помоги мне, Яттмур. Тебе нужно потерпеть. Я болен.

В душе у нее снова вспыхнуло беспокойство.

– Ты выздоровеешь, любимый. Но для чего пришли сюда эти дикие горные люди? Может быть дик только их вид, а на самом деле они вполне дружелюбны?

– Если хочешь, можешь сходить туда и посмотреть сама, – ответил Грин, голос которого по-прежнему был холодным и безжизненным.

Убрав от нее свою руку, он вошел обратно в пещеру и улегся на свое место возле костра, опершись на груду камней и сложив, как и раньше, руки на животе. В нерешительности Яттмур присела с ребенком на руках возле входа в пещеру. Горные люди и толстопузые скрылись в другой пещере. Наверху начали собираться облака, и женщина не знала, куда ей деваться. Пошел дождь, который обещал перейти в снег. Ларен расплакался, и она дала ему грудь.

Постепенно убаюканные монотонным дождем, ее мысли обратились ко времени, прошедшему и текущему вокруг нее. Перед ней в сумраке начали восставать призрачные неясные картины, картины, которые вопреки отсутствию в них логики, отображали собой путь ее мыслей. Вольные дни жизни в племени пастухов представлялись ей крохотными горящими алыми цветками, которые кроме того, при небольшом изменении настроения, могли также стать и ею самой: теперь она не отличала себя, как явление, от явлений окружающих ее. Вспоминая себя в прошедшие дни, она могла видеть себя только девушкой в толпе соплеменников, или кружащейся на празднестве в танце, или той, чья очередь наступила идти за водой к Длинной Воде.

Но те дни алых цветков миновали, оставив единственный бутон, прижавшийся к ее груди. Толпы соплеменников отошли на задний план памяти и скрылись в желтоватой дымке забвения, напоминающей теплый солнечный свет. О свет и тепло солнца! Горячее солнце светит прямо в макушку, отчего голове становится очень жарко, но припекает приятно, ее тело еще полно невинности, счастья, в котором она пока не ведает себя другой – и всюду вокруг нее тянутся эти желтые полосы отрадного теплого света. В глубине памяти она видела себя, отворачивающуюся от своего теплого счастья, чтобы пуститься в путь вместе с бродягой-чужаком, приглянувшимся ей только лишь тем, что он был ей непонятен, и который и сам не знал цели и предела своего пути.

Как непонятен и неизвестен был большой иссохшийся лист, на котором кто-то жалостливо свернулся в клубок. Она шла за этим листом – в ее воображении собственная крохотная фигурка была особенно неловкой и ненужной – а за ее спиной ветры времен уносили в бесконечность желтый свет и алые цветы детства и счастья. Она повзрослела и сделалась больше, ее фигура увеличилась в размерах, теперь она продвигалась сквозь край густонаселенный, полный сладкого млека и исполненных медом лон. Но тут больше не было счастливой музыки, только звуки сладострастно бьющейся друг о друга мокрой от пота плоти тел и шелест просторного листа.

Но даже и это затихло. Навстречу ей приближалась гора. Гора, против которой еще стояли несколько алых цветков. Гора закрывала собой все небо, у ее крутого склона не было ни вершины, ни подножия, потому что пик скрывался в темных туманных облаках, а подножие – в море тьмы внизу. И куда бы она ни взглянула, землю и небеса застилали темные облака и туманная мгла, олицетворяющие длиннорукое зло с коротким и жестоким умом; через несколько мгновений, после очередного витка воображения, склон горы стал уже и не частью ее жизни, а символом всей жизни и всем ее существованием. В ее сознании, не признающем парадоксов, существовал только текущий миг; а в этот миг она находилась на склоне горы, и все, и алые цветы, и желтые теплые лучи, и плоть, все исчезло и ушло прочь, словно бы и не было ничего и никогда.

Гром бури, разразившейся над подлинной горой, вывел Яттмур из забытья, мгновенно развалив на части картины ее грез.

Она оглянулась внутрь пещеры, туда, где лежал Грин. Он как был, так и оставался лежать неподвижно. Его глаза были закрыты, он не смотрел в ее сторону. Неожиданное видение принесло с собой ясность в мыслях, и она сказала себе: «Все беды, которые случились с нами, все они от волшебного сморчка. И я и Ларен стали его жертвами, а также и бедный Грин. Сморчок не дает ему покоя и он страдает от боли. Сморчок гложет его тело и душу. Как – не знаю, но я должна найти способ, чтобы избавиться от ненавистного гриба».

Однако понимание не принесло с собой успокоения. Покрепче перехватив на руках ребенка, она отняла у него грудь и поднялась.

– Я ухожу в пещеру толстопузых, – сказала она, почти не ожидая услышать от Грина ответ.

Но Грин ответил ей.

– Ты не можешь идти туда, потому что Ларен вымокнет под холодным дождем. Отдай его мне, я о нем позабочусь.

Медленно она прошла к Грину через пещеру. В скудном свете, проникающем в пещеру, Яттмур вдруг увидела, каким необычно темным стал гриб, разросшийся у Грина среди волос и на шее. Гриб заметно вырос и спускался Грину на лоб, чего раньше не было. Внезапно испытав отвращение, она, уже начав протягивать ему ребенка, остановилась.

Он взглянул на нее из-под нависшего козырьком над его глазами гриба таким взглядом, какого она раньше никогда не видела; в глазах Грина кипели смешанные фатальное отупение и хитроумие, всегда скрывающиеся на дне всего самого злого на свете. Инстинктивно она отшатнулась от него, прижав ребенка к себе.

– Отдай его мне. Я не сделаю ему ничего плохого, – сказал ей Грин. – Он так мал, и мне его нужно многому научить.

Неожиданно он быстро вскочил на ноги, причем все движения его, хотя и были проворными, были лишены человеческого и казалось, что он пребывает словно бы во сне. Воспламенившись от страха и злости, она отскочила от него и, зашипев словно кошка, выхватила из-за пояса нож, дрожа всем телом. Как зверь, она оскалила на него зубы.

– Не подходи ко мне.

На руках у нее, захлебываясь, заплакал Ларен.

– Отдай мне моего ребенка, – снова сказал Грин.

– Это говоришь не ты. Я боюсь тебя, Грин. Сядь обратно на свое место. Держись от меня подальше! Не подходи!

Но словно не слыша ее слов, он продолжал идти к ней, причем его движения отличались странной дерганностью, как если бы его телу приходилось реагировать на приказы от сразу двух центров жизненного контроля. Она угрожающе вскинула свой нож, но он не обратил на оружие никакого внимания. Его глаза были подернуты пеленой слепоты.