Смерть под старой ивой - Николай Иванович Леонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько он себя помнил, они всегда оставались втроем, хотя он лично к дружбе с ними никогда не стремился. У них вообще было мало общего. Он был неместный, они – местные. Ему нравилось думать и учиться, им – думать и драться. Ему было глубоко плевать на любые различия между людьми, они постоянно прокидывали идею расового и национального превосходства, и попробуй не согласись. (Или задай вопрос: где их большая и дружная восточная семья и почему они в интернате.)
Они были уверены, что он «ходит под ними», опекали его, как младшего брата, и на этом сомнительном основании помыкали им, как хотели. Впрочем, ему это пошло только на пользу: к четырнадцати годам он экстерном освоил школьную программу, а заодно и научился видеть на несколько шагов вперед и молниеносно реагировать, избегать приема, который не только еще не проведен, а еще только задуман.
Выпалив словесной очередью, Аслан оскалился, весьма довольный собой. Он вообще очень себе нравился и все делал быстро, красивый, белозубый, ловкий в движениях, юркий, как вьюн. Соображал тоже быстро, но только в одном направлении – как бы что подтибрить, заработать, «приподняться». Его приятель, мускулистый, добродушный, уже бородатый Рустам, был, напротив, заикающимся и медлительным (за пределами борцовского ковра). Вот и сейчас он застыл, держа руки за спиной.
Серый подавил вздох. Снова все, как всегда – пустой интернат, Аслан-западло, любитель злых шуток и розыгрышей, и Рустам-тормоз, любимчик интернатского физрука, самбист-разрядник.
– Н-ну?
– В левой. Но поскольку ты сейчас переложишь десятку в другую руку, то в правой.
– В-верно, – подумав, ответил Рустам и отвесил подзатыльник освободившейся рукой. Монету, правда, отдал.
– Все-учишься?
– Это ты учишься. Я доделываю твой вариант.
– А м-мой?
– Твой уже готов, забирай.
– Как-повезло-нам-с-другом-а-Русик?
– Д-да, – лаконично согласился тот.
– Хороший-парень-да-днюху-зажал.
– Почему зажал? Я вот праздную, вам делаю подарки. – Он показал на тетради приятелей.
– Проставляться-то думаешь?
– Думаю.
– И-как?
– Дай еще подумать.
– А-тут-и-думать-нечего. Лепешки-гони.
– Какие лепешки?
– У-бабки-Алены-на-базаре-тандырные.
– Да-а-а-а-а-а, – без признака заикания протянул Рустам блаженно, гладя впалый живот, – вку-у-усные.
Именинник подумал, подумал и сообщил, как большую новость:
– Так денег нет. На десятку вашу много не прикупишь, а заработать уже негде, к вечеру дело идет.
Аслан то ли зашипел, то ли засмеялся, как питон Каа из мультика:
– А-и-не-надо-зачем-потеть-когда-можно-так-взять?
– Снова воровать?
– Зачем т-так говорить, с-слушай, – вставил Рустам.
– Тихо-тихо-брат-мальчик-просто-не-втыкает. Сейчас-объясним-и-тупой-врубится.
И, пяля короткими очередями, Аслан обрисовал ситуацию. Они, старшие братья, жаждут на день рождения Серого «тех-самых» тандырных лепешек, которые выпекает и продает на базаре бабка Алена. Рустам, наведывавшийся в ее лавку колоть дрова, знает, где отключить сигналку. Около одиннадцати вечера там уже никого не бывает, лепешки начнут печь лишь под утро, а вчерашние непроданные бери-не хочу все равно никому не нужны.
– Зайдешь-с-заднего-хода-с-пустыря-уйдешь-так-же-никто-не-увидит. Усек?
– У-усек, – заикаясь не хуже Рустама, кивнул Серый. – А если засекут?
– Ты-совсем-плохой-старый? Тебе-четырнадцать-какой-с тебя-спрос. Русик-подтверди.
– Д-да, – кивнул Рустам. В этих делах он считался экспертом: физрук – их покровитель – на основной работе трудился участковым. Возможно, поэтому эти двое, имея несколько приводов, до сих пор ходили на свободе.
– А чего сами не попросили, за нарубленные дрова?
– Т-так т-те уже с-съели, – пожал Рустам широкими плечами.
– Новые-просить-гордость-не-позволяет, – снова зашипел-засмеялся Аслан. – Ну-по-рукам? Трусишь-или-будет-днюха?
– Будет, – вздохнул Серый.
Как только стемнело, проторенными путями выбрались за пределы интерната и порысили в сторону рынка, где стояла на отшибе бабки Алены лавка – лицом к рынку, задней дверью к пустырю.
Вокруг ни души. Одеты они все были добротно, обувь целая, зима в этом году выдалась теплая, ветер с гор дул вполне терпимый, но у Серого зуб на зуб не попадал. Не раз и не два он прокручивал в голове предстоящее событие и не мог избавиться от мысли, что что-то тут не то. Воровские дела ему были не в новинку. Есть хотелось всегда, денег не было, и по-крупному они никогда не рисковали – щипали, что плохо лежало. Не единожды они проворачивали разные операции, по дворам, закрытым дачам, магазинам, – точнее, проворачивал он, выдумывал Аслан, а Рустам стоял на стреме, – и ни разу не попадались. Сдавать Серого старшим было невыгодно по целому ряду причин, в том числе и потому, что уроки делать будет некому. О том, что посадить могут лишь с шестнадцати лет, он помнил.
И все равно под животом лежала холодная сырая лягушка. Его душевные терзания прервал возмущенный Аслан:
– Это-что-за-новости?
На хлипких дверях заднего хода красовался амбарный замок. Рустам, поразмыслив, ушел куда-то за угол и вернулся уже с топором.
– С-сигналку отк-ключил. В-вот, – сказал он, протягивая его Серому, – д-дерево г-гнилое, от-тжать ж-железяку – и в-все.
– А почему я-то? – возмутился тот, пряча руки за спину.
– Что-щенок-трусишь?
– Децел есть, – признал Серый.
– Ну-так-тресни-для-храбрости.
Чача пробежала по глотке и жилам, сразу стало теплее, заодно появилась наглость:
– Твой топор, ты и отжимай. Я слазаю и лепешки принесу.
– П-по шее, – подумав, пообещал Рустам, а Аслан возмутился:
– Слушай-кто-проставляется-мы-или-ты? Вот-будет-у-нас-днюха-будет-наша-очередь-а-теперь-фас-щенок. Ждем-в-подворотне.
И ребята сбежали.
«Вот уроды», – подумал Серый, разглядывая замок.
Что верно, то верно, дверь была хлипкой. От времени, ветра, солнца, соли древесина стала хрупкой и держалась-то только за счет регулярной покраски. Вот и сейчас – за каким-то лешим ее недавно выкрасили в ярко-красный цвет, Серый все руки краской заляпал. Он автоматически потер испачканные ладони о куртку – и чуть не выругался. Теперь еще и курточке почти новой хана. Благословясь, взялся за дело: выбрал место, в котором гвозди больше всего разболтались, вложил лезвие топора между древесиной и петлей, аккуратно нажал – старые гвозди, как по маслу, выскользнули из дерева. Серый осторожно потянул на себя дверь и проник внутрь.
В лавке было тепло, темно и ароматно. Прямо напротив запасного входа висели огромные кварцевые часы, показывая «23:45». Вошел, сверкнув зелеными глазами, равнодушный кот, мяукнул и убрался по своим делам, туда, где под полом шуршала мышь. Таинственно мерцали огромные бочки с мукой, солью, сахаром, баклажки с маслом. Потрескивали потухшие дрова под тандыром, сам он возвышался посреди помещения, как будто выросший из земли, пузатый, загадочный. И как будто что-то алело в нем – или, может, показалось. Бабки, они осторожные, никогда огня не оставят. Серый, сунув топор под мышку, прижал к тандыру озябшие, трясущиеся руки и затих.
Надо немного успокоиться.
«Вот сейчас, сейчас… пусть станет 23:50… нет, пусть уж еще десять минут, для ровного счета. А десять – это ровный счет? Тьфу, что за ерунда в голову лезет».
Глаза привыкли к темноте. Вот, надо полагать, та корзина со вчерашними лепешками,