Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский

«Я ни на что не намекаю, — возразил я. — Я лишь высказал тебе свои подозрения».

«Какие, к ламиям, подозрения?!» — яростно выкрикнул мне в лицо мой несчастный друг.

«Я уже сказал: я боюсь, что она… она сожжет тебя».

Феникс посмотрел на меня так, словно я неожиданно ударил его по лицу. Он даже слегка дернул головой, словно от удара. И ответил, стараясь мне улыбнуться:

«Я бы назвал тебя дураком, Тутик. Но знаю, ты умный… Пошляком ты, вроде бы, тоже никогда не был…»

С этими словами он вышел из таблинума в атрий, а оттуда — на улицу…

Я понял, что уже поздно предупреждать. Колесницу уже подвели. Фаэтон в нее радостно прыгнул. Кони заржали и понесли…

Вардий грустно усмехнулся. Потом сказал:

— Разговор этот, стало быть, произошел в конце мая. А в начале июня… между Карналиями и Весталиями… я сразу не припомню… или долго придется считать… В самом начале июня Юлия начала сжигать Феникса.

— Но давай уйдем отсюда, — вдруг предложил Гней Эдий и, указав на статую Августа, пояснил: — Он меня не смущает. Но вот она, — тут Вардий махнул рукой в сторону мраморной женской статуи, стоявшей неподалеку, — ей, Ливии, не стоит знать, о чем мы будем с тобой разговаривать.

Мы покинули храм и вышли на улицу.

Свасория пятнадцатая

Фаэтон. Взлетел

По Большой Северной улице мы направились в сторону Южных ворот, вышли из них и повернули налево, на площадку, с которой открывался широкий вид на озеро, на порт и на ручей, текший в распадке между Городским и Южным холмами. На этой площадке был небольшой путеал — ну, ты знаешь, огороженное невысокой оградой место, куда однажды ударила молния. В центре путеала рос развесистый дуб. Рассказывали, что до удара молнии дуб этот был хилым и маленьким, а после того, как его отметил Юпитер, чуть ли не за несколько месяцев заматерел, вытянулся и разросся.

Гней Вардий шагнул в проем, а я остановился и спросил:

— Разве можно? Это же священное место.

— Со мной тебе всюду можно. К жрецам Венеры Юпитер благосклонен. И люди не станут нам докучать, — ответил мой спутник.

Да, я забыл упомянуть, что, пока мы шли от храма до Южных ворот, Вардий мне довольно сбивчиво рассказывал о том, что в начале июня Феникс ворвался к нему в дом и закричал: «Ты был прав! Боги, как ты был прав! Почему я тебя не послушал?!» И тут же убежал. Но скоро вернулся и зашептал: «Я и вправду чуть не умер от холода. Но внутри у меня всё сгорело». И снова убежал. И несколько дней не появлялся. А потом рано утром, чуть ли не ночью, разбудил Вардия и потребовал, чтобы тот срочно отыскал для него колдунью.

И сбивчивый свой рассказ — вернее, даже не рассказ, а отдельные короткие сообщения — Гней Эдий перемежал обрывками каких-то стихов. Из них я тогда запомнил лишь несколько строк. Ну, например, вот эти:

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?Или всегда не влекла пылких желаний моих? …

И еще:

Встала с постели она, как жрица, идущая к храмуВесты, иль словно сестра, с братом расставшись родным…

Лишь у самых Южных ворот Вардий сообщил мне, что вскоре после этих событий Феникс «разразился» — так он выразился — элегией, из которой он, Гней Эдий, мне теперь читает отрывки и целиком может дать прочесть, так как она уцелела и у него хранится. Но в этой элегии многое либо искажено, либо придумано, либо, как он выразился, «переставлено местами» (см. Приложение 4).

Всё это Вардий мне объявлял, пока мы с ним шли от храма до путеала. А когда вошли в путеал и сели на внутренний выступ стены — Вардий постелил на него ту самую узорчатую подстилку, на которой мы сидели на скамье перед храмом Цезарей; он ее не забыл прихватить с собой, и нам она снова весьма пригодилась, так как камни были еще холодными, — внутри отрады мой учитель и собеседник вновь заговорил ясно и последовательно.

И вот что он мне поведал:

I. — Как я тебе морочил голову, пока мы шли сюда, так и Феникс меня путал, вбегая и выбегая, то одно рассказывая, то другое. И еще больше запутал меня своими стихами. Но я потом внимательно изучил каждый камешек и восстановил мозаику.

Дело было на сорок девятый день после смерти Агриппы, то есть в третий день до июньских нон.

Рано утром к Фениксу зашла Феба и сообщила, что в полдень она придет за ним и поведет к госпоже.

Она снова пришла не в полдень, а за полчаса до полудня. Но Феникс уже был готов и поджидал ее. Они вышли на улицу и с Виминала отправились на Квиринал.

На Квиринале, неподалеку от храма Благой Фортуны, они вошли в какой-то незнакомый нам дом… Мне, несмотря на мои старания, так и не удалось установить, что это был за дом и кому принадлежал… В дом этот, стало быть, вошли, и Феба через просторный атрий повела его в боковую комнату.

В комнате было темно, так как шторы были опущены. Феба стала их медленно приподнимать, и Феникс, к удивлению своему, обнаружил, что его привели в спальню. Спальня по тем временам была богатой и весьма элегантной: персидские шторы нежного цвета, смирнский ковер во весь пол, потолок с золоченым карнизом и стены, пышно и ярко разрисованные соблазнительными сценами из мифологии. Но более всего Феникса поразило ложе, по форме своей напоминавшее распластанного лебедя… Ну, как у меня в «спальне Протея»… Ложе это так сильно привлекло внимание Феникса, что он не заметил, как Феба, покончив со шторами, бесшумно удалилась из спальни, оставив его в одиночестве.

В дальнем углу спальни, по другую сторону лебединого ложа, Феникс увидел задрапированную в голубые ткани статую. Статуя эта почему-то стояла спиной к Фениксу и лицом к стене. Феникс еще не успел удивиться, как статуя вдруг ожила, сама повернулась… Ну, ты догадался. Это была не статуя, а Юлия…

Принятым быть у нее я мечтал — приняла, допустила…

— Неправда! Он, как мы знаем, и представить себе не мог, что Юлия пригласит его в спальню. Он обомлел и даже забыл поприветствовать свою Госпожу… Ты помнишь, он ее так называл и никогда — Юлией…

Юлия, как он утверждал, смотрела на него зеленым огненным взглядом — такой только у нее мог быть! — и тоже молчала. А потом резким движением руки сдернула с головы и бросила на пол голубую накидку, тряхнула рыжими волосами, разбрасывая их по плечам, и сказала:

«Говорят, ты хорош в постели. Не знаю, верить или не верить».

Произнеся это, Юлия расстегнула застежку и сбросила на ковер бирюзовую паллу.

«А вдруг ты хорош с другими, но со мной не сумеешь», — сказала Юлия и, быстро распустив пояс, стала снимать с себя нефритового цвета тунику.

Она была совсем обнаженной, когда сказала:

«Мне любопытно. Давай, покажи. Надеюсь, ты не намного хуже своего друга и моего любовника Гракха».

Теперь Феникс стал статуей и не мог шевельнуть даже губами.

А Юлия в золоченых сандалиях — она их не сняла — легла навзничь на ложе, подложила руки под голову и спросила:

«Что ты окаменел, робкий поэт? Или я тебе такой не нравлюсь? Ты другой мечтал овладеть?»

…Еще раз напомню тебе начало его элегии:

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?Или всегда не влекла пылких желаний моих?

То есть, её, Юлии, слова, лишь слегка измененные! И я тебе специально не описываю, каким тоном она это всё говорила. Сам представляй!.. Хотя Феникс потом божился, что не было в ее тоне ни кокетства, ни насмешки, ни тем более пошлости… Может быть, и не было…

А дальше… Дальше, как в его стихах:

Тщетно, однако, её я держал, ослабевший, в объятьях,Вялого ложа любви грузом постыдным я был…

Или:

Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь. …

Он, когда несколько раз прибегал ко мне и рассказывал, еще точнее описал свое состояние. «Понимаешь, Тутик, — в ужасе шептал он, — когда я наконец сообразил, что она не шутит со мной, не издевается, а действительно отдает мне себя, и я эту жертву должен принять, готов я к ней или не готов, — поняв это, я опустился к ней на ложе! И меня охватил такой огненный жар, которого я никогда не испытывал! Но, едва мое тело коснулось ее плоти, снизу, от пяток, у меня по ногам стал быстро подниматься мертвящий холод. Он сковал меня. Будто параличом разбило» …Это у него тоже есть в элегии, хотя более поэтично описано:

А между тем лежало мое полумертвое тело,На посрамление мне, розы вчерашней дряблей…

И далее он воспевает:

Шею, однако, мою она обнимала рукамиКости слоновой белей или фригийских снегов,Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,Ласково стройным бедром льнула к бедру моему…

Врёт! Ничего этого Юлия не делала. Насколько я понял по его возбужденным рассказам, всеми своими движениями, своими немногими репликами она лишь усиливала его паралич. Например, не давая себя целовать, она восклицала: «А ты без поцелуев не можешь?» А следом за этим укоряла: «Ты хоть бы попробовал поцеловать меня. Вдруг это тебя оживит»… Ну, что я тебе буду описывать! Она издевалась над ним!..