Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша - Андре Кастело

— Ну, что? Свершилось?

— Да, сударыня, он умер нынче утром, и — я вынужден признать это — умер бесстрашно. После его кончины жандармам разрешили забрать его вещи, часы и деньги, которые были при нем. Никто ничего не взял.

В этот момент Бонапарт принимает Фонтана, председателя Законодательного корпуса, который еще ни о чем не знает. Первый консул хочет посмотреть, как прореагирует его собеседник, услышав не о казни, которую он сперва скрывает от него, но о процессе и осуждении герцога Энгьенского.

— Не могу поверить, даже слыша это из ваших уст! — восклицает Фонтан.

— Почему? Он же участник противоправительственного заговора.

— Что из того? Это не основание предавать его суду и осуждать.

— По-вашему, он выше закона?

— Нет, но вы не злоупотребите своей силой. Вы должны проявить великодушие, вернуть ему свободу. Поступить иначе значило бы омрачить вашу славу. Не злоупотребляйте властью, не совершайте жестокость. Это нашло бы одобрение у якобинцев.

— Поздно. Он мертв, — «мрачно» бросает консул.

За обедом все уныло молчат. Каждый погружен в свои мысли. Вставая из-за стола, Бонапарт, словно в ответ на это безмолвное осуждение, неистово кричит:

— Пусть, по крайней мере, все видят, на что мы способны. Надеюсь, отныне нас оставят в покое.

В салоне, где постепенно собираются приглашенные из Парижа, атмосфера по-прежнему остается невыносимо тягостной. Жозефина, сидящая с заплаканными глазами на краю своего канапе, меланхолично работает над вышивкой.

— Я всего лишь женщина, — повторяет она, — и сознаюсь, случившееся вызывает у меня слезы.

Пытаясь рассеять всеобщую подавленность и растопить молчание, в которое снова и снова погружается салон, Бонапарт просит Фонтана прочитать ему страничку из писем Дрейка. Трудно придумать более неудачный способ отвлечь собравшихся! Статья трактует о происках эмигрантов за границей и враждебности консульству роялистов внутри страны.

— Вот неоспоримые доказательства! — возвышает голос Бонапарт. — Эти люди мечтали насадить во Франции беспорядок и убить Революцию в моем лице; мне пришлось защищать ее и мстить за нее. Герцог Энгьенский был заговорщиком, как и любой другой, и с ним пришлось поступить, как с любым другим.

И, помолчав, заключает:

— Я пролил кровь, должен был ее пролить и, быть может, пролью еще, но не по злобе, а просто потому, что кровопускание — составная часть политической медицины. Я — государственный человек, я — это Французская революция, и я буду ее поддерживать.

Оставшись наедине с мужем, Жозефина вновь заговаривает с ним о своей печали и слезах г-жи де Ремюза.

— Все очень просто, — парирует он. — Таково уж ее женское ремесло. Вы, женщины, ничего не смыслите в моих делах. Но все образуется, и вы еще убедитесь, что я не сделал ложного шага.

Жозефина не уверена в этом, и 25 марта, при отъезде из Мальмезона в Париж, она бледна, как полотно. Что сулит ей встреча со столицей теперь, когда ее муж разверз кровавую пропасть между Бурбонами и новой Францией?

В тот же вечер, решив лично пощупать пульс Парижа, чета Бонапартов отправляется в Оперу. Жозефина и ее муж едут в разных каретах. Обычно первый консул входит в свою ложу, не дожидаясь появления жены. На этот раз он чувствует, что ее обаяние может разрядить атмосферу и смягчить реакцию публики. Он задерживается в маленькой гостиной перед своей ложей, и жена присоединяется там к нему. Жозефина вся дрожит, Бонапарт очень бледен. Наконец, с видом человека, «идущего в лоб на батарею», он появляется с женой в ложе. Раздается грохот аплодисментов, и на стиснутых губах Жозефины расцветает улыбка.

Итак, дунул ветер, и все кончилось, как говорит Шатобриан.

Теперь Бонапарт может сделать решительный шаг.

— Я рассчитывал, — скажет он г-же де Ремюза, — еще на два года сохранить консульство, хотя при такой форме правления его наименование не согласуется с сутью. Однако этот разговор имел целью поднять на нас Европу; поэтому оставалось одно — обмануть надежды Европы и роялистов. Мне пришлось выбирать между мелкими гонениями и могучим ударом. Что я выберу — было ясно заранее. И я навсегда заставил замолчать как роялистов, так и якобинцев.

«Молчание» якобинцев выражается в явном их удовлетворении. Член Трибуната Кюре[286], именующий себя «испытанным республиканцем», вправе воскликнуть:

— Я в восторге. Бонапарт стал членом Конвента.

На взгляд цареубийц, первый консул пролил ту же кровь, что и они. Он стал одним из них. Они больше не боятся, что он сыграет роль Монка, и могут предложить ему корону. Он сохранит ее за собой!

Медлить они не собираются.

27 марта, через неделю после казни д'Энгьена, сенат под председательством Камбасереса умоляет первого консула «сделать его дело таким же бессмертным, как его слава».

Кадудаль, всходя на эшафот, вправе заявить:

— Мы совершили больше, чем собирались: мы хотели дать Парижу короля, а дали императора!

27 марта сенат поставил вопрос об учреждении наследственной власти, и в этот канун подлинного царствования Жозефина ни жива ни мертва. Она уже забыла обмен репликами по возвращении из Бельгии.

— Бонапарт, не становись королем, — бросила она.

— Ты рехнулась, бедная моя Жозефина, — пожал плечами он. — Это все вдовы из Сен-Жерменского предместья, вроде твоей Ларошфуко, пичкают тебя баснями… Ты мне надоела.

Разумеется, новые проблемы не перестают возникать, и люди не лишают себя удовольствия обсуждать их при Жозефине. Недаром она однажды воскликнула в присутствии Фуше и Редерера:

— Настоящие враги Бонапарта — это те, кто внушает ему мысли о наследственной власти, деспотии, разводе и новом браке.

Престол, золото которого с каждым днем блестит все ярче, теперь повергает ее в ужас.

— Оставаться женой первого консула — вот и все, чего я хочу, — вздыхает она.

Как сострил Альбер Вандаль[287], Жозефина всегда была наименее бонапартистской из французских женщин. Но тут есть и другая сторона: ей, еще пропитанной принципами старого режима, становилось неловко при мысли, что она воссядет рядом с мужем на трон Людовика XVI.

30 апреля «испытанный республиканец» Кюре берет слово в Трибунате. Ему хорошо вдолбили урок: он требует, чтобы власть в республике была вверена императору и стала наследственной. Рукоплескания, и 4 мая делегацию Трибуната принимает Сенат, председатель которого с наисерьезнейшим видом объявляет:

— Вы впервые осуществляете в Сенате ту республиканскую народную инициативу, право на каковую предоставляет вам основной закон.

Наследственная империя? Сенат согласен. Но как претворить в жизнь это желание, если будущий властелин бездетен?

По-прежнему боясь развода «из-за бесплодия», Жозефина возвращается к проекту, задуманному ее мужем после брака Гортензии; почему бы Бонапарту уже сегодня не усыновить внука своей жены и к тому же собственного племянника?

Бонапарт, по-видимому, склоняется к этой мысли, но первым делом обращается к Жозефу с просьбой отказаться от права первородства.

— Мне нужно все или ничего, — отвечает Жозеф. — Если потребуется, я вступлю в союз с Сийесом, даже с Моро, со всеми патриотами и свободолюбцами, что еще остались во Франции, лишь бы не покориться подобной тирании.

Продолжая в том же духе и уступая просьбам жены, первый консул просит Луи доверить ему сына. Будущий король Голландский встает на дыбы:

— С какой стати я уступлю сыну свою долю наследства? Чем я заслужил, чтобы меня лишили ее? Как я буду выглядеть, если мой сын, став вашим, обретет положение гораздо выше моего, станет независим от меня, сделается вторым после вас и будет смотреть на меня с тревогой, а то и презрением? Нет, я никогда не соглашусь на это и не только не откажусь от монарших прав, как составной части вашего наследства, не только не склоню голову перед собственным сыном, а покину Францию, увезу с собой маленького Наполеона, и мы посмотрим, посмеете ли вы публично отнять ребенка у его отца.

Луи заходит так далеко, что вновь запрещает Гортензии видеться с ее матерью, которая вбила мужу в голову «дурацкую мысль» об усыновлении.

— Заявляю вам, — предупреждает он, — что, если вы предпочтете ее интересы моим, я сумею заставить вас раскаяться; я отберу у вас сына, упрячу вас в какую-нибудь дальнюю дыру, откуда вас не вытащит никакая сила, и вы заплатите несчастьем всей своей жизни за вашу приверженность к собственной семье. И, главное, смотрите, чтобы ни одна из моих угроз не дошла до ушей моего брата! Его могущество не защитит вас от моего гнева.

Гортензия начинает свой крестный путь. «Супружеский деспотизм» Луи перейдет вскоре все границы.

— Вы не можете меня любить, — утверждает он. — Вы — женщина, следовательно, сотканы из хитрости и недоброжелательства. Вы — дочь безнравственной женщины, вы принадлежите к семье, которую я ненавижу. Как видите, у меня достаточно оснований следить за каждым вашим шагом!