Эмпузион - Ольга Токарчук

- Мы обязаны открыть иным измерениям человеческого опыта, - сказал Фроммер по-польски, как обычно, без "ся". – Тому, что было забыто и откинуто как детское и недостойное современного человека. Наши предки были правы: они постоянно с нами, они присутствуют здесь, обращаются к нам, требуют внимания. Все те обиды и насилия, чтослучились в прошлом, не перестали существовать, они до сих пор резонируют и приводят нас во внутреннюю дрожь.

Он ненадолго замолчал, когда официант принес кофе. Войнич предложил угощаться, и Фроммер, не проявляя особого внимания, выбрал первое же с краю – красное пирожное. Сам Войнич уже попробовал лакомство цвета бордо, так что теперь взял фиолетовое.

- Вы же знаете, что я теософ, верю в духовные существа, живущие в каком-то ином измерении, и из этого измерения поглядывают на нас.

С того самого момента, как Фроммер начал говорить по-польски, ему все казалось детским.

- И наверняка они обладают иной системой ценностей, по сравнению с нашей, - продолжал Фроммер. – Я не знаю, что они видят, и не знаю, на что они глядят, но знаю, что они есть Здесь, вокруг. "Вокруг" следует взять в кавычки.

Он вновь склонился над столиком, и Войнич почувствовал его запах: сухой, пыльный, слегка несвежий, бумажный, словно на складе картонных ящиков.

- Это не сила из этого или иного мира. Эта сила родом отсюда. Думаю, что она требует равновесия. Не думаю, чтобы ей было известно, что она совершает преступление.

Теперь Войнич взял желтое пирожное и даже глубоко вздохнул от наслаждения: оно было лимонным. Фроммер снизил голос, и Мечислав устыдился собственной реакции.

- Знаете, из пытаемого тела душа сбегает в спешке, и она уже никогда не пожелает вернуться в материальную форму. Она выстраивает свое перемирие с природой, в конце концов, все ведь отсюда рождается. Я так это понимаю, пан Войнич. И Тунчи наверняка уже пана отметили. Они желают молодых мужчин.

Войнич захлопал глазами. Он не был уверен, хорошо ли понимает Фроммера. В какой-то миг у него было впечатление, что он пьет Schwärmerei, а не кофе.

- Я… начал он и не закончил.

- Да, да, вы все прекрасно поняли. Вы же человек интеллигентный. Они это тоже понимают и кормят тунчи тем, что у них под рукой, вами, слабыми, больными мужчинами, которых здесь хоть травой коси. Все просто: когда-то тунчи забирали у них членов семей, убивали местных, и потому-то эти местные научились их обманывать. Вот уже пару десятков лет гибнут только лишь молодые курортники, ну, разве что когда-нибудь что-то пойдет не так, как несколько лет назад, когда погиб бра Опитца, иногда подвернется кто-то невнимательный, как два года назад один углежог. Но метод они освоили до совершенства, сами подкидывают жертву в лапы тунчи. В чем я уверен: им казалось, что в этом году удастся подсунуть юного Тило, но тот умер слишком рано. Потому сейчас голодным взглядом они глядят на тебя, Мечислав. Тебе необходимо немедленно уезжать отсюда.

- Но ведь здесь множество молодых мужчин, почему именно я?

- Понятное дело, что я советовал бы выехать отсюда всем мужчинам, если можно так выразиться, "призывного" возраста.

Перекормленный сладостями разум Войнича не сильно мог сконцентрироваться на том, что говорил Фроммер. Он считал его старым чудаком и выдумщиком, которому доставляет удовольствие сбивать людей с панталыку. У Мечислава все еще звучали в голове слова доктора Семпервайса, которые привели его в возбужденное состояние. А Фроммер, тем, что говорил, не позволял ему праздновать. Сидя с ним здесь и протягивая руку к последнему пирожному, зеленому – Фроммер вежливо отказался – он чувствовал себя будто ребенок, которому, в конце концов, возвратиться в то единственное мгновение, когда он ел гоголь-моголь Глицерии, и теперь до него дошло, что этот миг является сутью “аппетитности”, которую он постоянно разыскивал. Все находится на своем месте, все безопасно, предметы живут под прикосновением рук Глицерии, их полезность трогательна, точно как заслуженная, порубленная ножом столешница кухонного стола вместе с чистыми тряпочками с вышитой буквой “В”, и вся его жизнь, от самого начала, вплоть до теперь. Он сам является частью того мира, в котором на определенный период для него зарезервированы место и время, и он обязан этим воспользоваться.

Мечислав подумал, что мог бы начать с этого места еще раз. Все с самого начала. С кухни Глицерии.

Фроммер вынул из папки жестяную коробочку для бутербродов с выгравированными именем и фамилией, и положил туда свое недоеденное пирожное.

- Это на потом, - сказал он, не глядя на Войнича. – Меня только заставляет задуматься, что никто всего этого не видит, не замечает, что все это проходит, словно бы ничего и не было, словно бы смерть всех тех молодых мужчин была чем-то обыденным. Такая себе жертва время от времени… Я уже говорил вам, что был бы готов отдать свою жизнь за то, чтобы обо всем этом узнать, только это мне и осталось. Ибо, ну сколько я проживу с чахоткой?

Тут он поглядел на молоденького Войнича и вдруг понял свой faux-pas34. Справиться с этим он не мог, поэтому опустил глаза.

Оба опустили глаза.

16. ОСОБА В ОДНОМ БАШМАКЕ

- Еще немножечко, - не слишком четко говорил Раймунд.

Они карабкались под гору, Раймунд в брезентовом дождевике, полы которого хлопали перед глазами Войнича, заслоняя весь вид, шел перед Мечиславом. Войнич, которого неожиданно посетило чувство абсурдности, остановился и набрал в свои здоровеющие легкие прохладный, сырой воздух, в котором, наверняка, в каких-то микроскопических количествах присутствовали и мхи, и лесная подкладка, и частички грязи.

- Дальше я не иду, - заявил он.

Раймунд обернулся к нему с гримасой умильности, улыбкой на лице, за которой стояла злость.

- Ну, еще немножко, - повторил он без особой уверенности. – Вильгельм желает показать тебе что-то весьма важное.

- Никуда я не иду.

Войнич, совершенно запыхавшийся, остановился; говоря по правде, он не знал, как вообще здесь очутился. Время было послеобеденное. Он спал, когда к нему пришел Раймунд и попросил одеться. Войнич понял, что у Опитца для него имеются ботинки, хотя это слово и не прозвучало. А может, речь шла о чем-то другом, о чем-то важном, словно бы он об этом с ним договаривался. Совершенно ошеломленный дремотой, Мечислав надел свои едва живые туфли и набросил куртку. В самый последний момент захватил еще перчатки. И вот так они и пошли.

Мечиславу хотелось знать, куда это они направляются столь поспешно, и чего такого ему желает показать Вильгельм Опитц. Нет, это был какой-то абсурд. Куда он карабкался? Ради чего? Неужели он сошел