Суворов - Олег Михайлов

Суворов, видя их героизм, воскликнул:

— Какие же молодцы! С такими я еще не дрался: летят больше на холодное ружье. Какое прекрасное войско!

Теперь уже русская картечь без промаха косила густые толпы врага, а кавалерия рвалась вперед по кучам трупов. В течение часа турки покинули все пятнадцать ложементов. Часть неприятельского десанта стояла по пояс в воде. Слышались уже жалобные крики: «Аман! Пощада!» В это время пуля пробила генерал-аншефу левое предплечье, и он стал истекать кровью. Врача поблизости не нашлось. Есаул Донского полка Дмитрий Кутейников и гренадер Огнев под руки отвели Суворова к морю. Здесь они промыли ему рану морской водой, и Огнев перевязал ее своим платком. Затем Суворов вывернул наизнанку рубашку, чтобы правый чистый рукав пришелся на раненую руку, и вскричал:

— Помилуй Бог, благодарю! Помогло, тотчас помогло! Я всех турков прогоню в море!..

Он сел на лошадь и поскакал к сражавшимся войскам. Огнев сопровождал его, так как генерал-аншеф поминутно впадал в полуобморочное состояние. Русские, утомленные непрерывным девятичасовым сражением, окончательно победили. Из пятитысячного отборного турецкого отряда в Очаков вернулось всего семьсот человек. Вся Кинбурнская коса и прилегающая к ней отмель были забиты трупами. В Константинополе весть о поражении произвела потрясающее впечатление. Одиннадцати турецким военачальникам были отсечены головы и выставлены в серале, в назидание живым.

2 октября Суворов отпраздновал победу на глазах очаковских турок парадом на косе, обедней и благодарственным молебном. Участники боя поднесли своему командующему купленное в складчину роскошное Евангелие, весившее тридцать восемь фунтов, и огромный серебряный крест. Солдаты сложили в память славного дня Кинбурна бесхитростную и трогательную песню:

Ныне времячко военно,От покоя удаленно:Наша Кинбурнска косаОткрыла первы чудеса.Флот турецкий подступает,Турок на косу сажает,И в день первый октябряВыходила тут их тьма.Но Суворов генералТогда не спал — не дремал.Свое войско учреждал,Турков больше поджидал.Турки бросились на саблях,Презирая свою смерть.Их Суворов видя дерзость,Оказал свою тут ревность, —Поминутно повторял:«Ступай наши на штыках!»Приказ только получили,Турков били и топили,И которых полонили,А оставших порубили.С предводителем такимВоевать всегда хотим.За его храбры делаЗакричим ему «ура».

В Петербурге кинбурнская виктория вызвала взрыв неподдельного восторга.

2

В шесть пополуночи Екатерина II имела обыкновение выслушивать состоявших «при собственных ее делах и у приятия подаваемых ея величеству челобитных» А. В. Храповицкого и А. А. Безбородко.

Пока Храповицкий докладывал императрице о литературных мелочах — переписывании набело четвертого акта ее собственной пьесы «Расстроенная семья» и переводе с английского на немецкий занятной комедии господина Шеридана «Школа злословия», Екатерина думала о своем. Почти шестидесятилетняя царица не могла уже, как прежде, всему находить время — очередной страсти и государственным делам. В домашнем чепце, обрамляющем ее круглое, в тугих морщинах лицо, она выглядела доброю «гроссмутер» — бабушкой почтенного бюргерского семейства.

При всех своих известных слабостях Екатерина II все же умела отличать и ценить людей за их способности и деловые качества, подтверждением чему могли служить имена братьев Волковых, Румянцева, Суворова, Безбородко, Державина, самого Храповицкого. Она не теряла головы даже в оценке своих фаворитов. Однако последний роман с молодым Мамоновым показывал, что стареющая государыня жила уже во власти иллюзий. С несвойственной ей ранее наивностью она верила в искренность чувств человека, который был младше ее более чем на тридцать лет.

— Вы изволили осведомиться, ваше величество, о степенях пространства России… — Тучный здоровяк Храповицкий зачитал подготовленную записку: — «Всего Россия имеет 165 степеней долготы, считая от острова Езель и Даго от 40 северной долготы до Чукотского носа по 205 северной долготы, тако ж 32 степени широты, от Терека до Северного океана…»

Екатерина постепенно освобождалась от мучивших ее мыслей.

— Что ж это, Александр Васильевич, выходит, приобретение Белоруссии и Тавриды к пространствам нашей империи ничего не прибавило? — удивилась она.

— Толь велики размеры России, — осторожно подтвердил Храповицкий, — что новые земли теряются в ее громадности.

— А какие реки составляют ныне границу нашу с Турцией?

— Буг и Синюха, ваше величество.

— Что пишут о турецких делах?

Храповицкий зачитал отклики свежих берлинских газет.

Грандиозные прожекты, намеченные Екатериною II с Орловыми и Потемкиным, так и остались неосуществленными. Царица еще мечтала об Эллинском королевстве для внука Константина, однако по ее же указанию русские войска в Турции решали скромные задачи. Да и те казались недостижимыми впавшему в уныние Потемкину. В угрожающей близости от Петербурга совершал военные приготовления шведский флот — надменный сосед не отказался от намерения вернуть утраченные балтийские берега. В Речи Посполитой не прекращалось опасное брожение. Казна империи была истощена непрерывными войнами.

Вздохнув, Екатерина попросила Храповицкого продолжать доклад. Она нагнулась к небольшому камину, начав, как всегда, сама растапливать его для варки утреннего кофе.

— Позвольте перейти к корреспонденции?

— Да, батюшка Александр Васильевич. Начнем с нашего письма светлейшему князю Григорию Александровичу. Ты переписал его?

Храповицкий обладал проницательным умом и совершенно феноменальной памятью. Только эти исключительные качества позволяли ему удерживаться на трудном поприще. Питая печальную слабость к Бахусу, он принужден был утрами окатываться ледяною водою или пускать себе по два стакана крови, дабы предстать перед императрицею готовым к докладу.

Он начал читать письмо по памяти, еще до того, как нашел самый текст:

— «Григорий Александрович! Не унывай и береги свои силы. Бог тебе поможет, а царь тебе друг и покровитель. Мне ведомо, как ты пишешь и по твоим словам, проклятое оборонительное состояние. И я его не люблю; старайся оборотить его в наступательное, тогда тебе да и всем легче будет… Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу. Это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться… Хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн. Но империя останется империею и без Кинбурна. То ли мы брали, то потеряли. Не знаю почему, мне кажется, что Суворов в обмен возьмет у них Очаков…»