Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

— Простите грубость наших ребят, фрекен, это всего-навсего простые лесорубы, они не обучались нигде манерам и топором владеют лучше, чем языком, но они чудесные парни, и сердца их сейчас наполнены тревогой за жизнь товарищей, фрекен, — сказал Лундстрем и подумал: «О, если бы увидели ребята из цеха, как я провожу сегодняшний вечер, ведь моему рассказу они ни за что не поверят». Он повторил: — Простите их, фрекен.

— Это невежи! — с презрением прошептала девушка.

И они вошли в палату.

— Разденьте его, — показала фельдшерица на Унха. Хильда бросилась к нему.

Унха открыл глаза, огляделся и, увидев встревоженное лицо Каллио, попытался улыбнуться:

— Не убили все-таки капулетты.

И застонал.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обойдя все избы, в которых расположились его люди, и объявив им о походе в Советскую Карелию, Инари пришел в казарму и прилег на складной кровати в канцелярии пограничного отряда, теперь караулке. Через час должна была состояться смена караулов. Унха, Каллио и еще двое, которые должны были заступать в караул, были отпущены на самое короткое время (хотя и это беспорядок!), чтобы доставить раненых Вайсонена и Сара в больницу. Сара и Вайсонен, само собою разумеется, выбывали из списка караульного наряда.

«Надо будет взять из роты еще четырех парней», — подумал Инари и хотел выйти, чтобы привести в исполнение это решение, но не успел: в комнату ввалился возчик, сопровождаемый караульным.

— Товарищ командир, мы задержали его, когда он пытался удрать из села. Он остановил лошадь только после нашего выстрела в воздух.

Инари отчетливо запомнил его с того дня, когда этот возчик разворчался на то, что люди, которые писем не ждут, получают их, а те, которым письма из дому нужны до зарезу, томятся от неизвестности.

— Что же ты нарушаешь приказы? — Инари был строг.

— Видишь ли, — смутился возчик, — я решил сначала не платить недоимок.

— Правильное решение.

— Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.

— Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?

— Да нет же, Инари. Как я здесь живу — от руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот я и решил не платить недоимок.

— Слышал, — начинал сердиться Инари.

— А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микку. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.

— Можно выпустить его из Куолаярви, — распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится вестником, глашатаем восстания в своей деревне.

Он написал пропуск возчику и записку к Олави, чтобы выдали ему мерку овса.

Возчик радостно благодарил.

— Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние. Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.

Возчик ушел. Явились отпущенные в больницу партизаны и сказали, что Каллио и Унха доставят домой фельдшерицу и сразу же вернутся. Но через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы.

Они рвались близко, казалось — совсем рядом с казармой.

Потом все замолкло.

В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме были пленные солдаты, и, как бы они себя ни вели, нужно быть настороже: они могли взбунтоваться.

Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему (благо выстрелы уже замолчали):

— Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.

Партизан встал, закинул за плечо свою винтовку, приладил к поясу свой медный котелок.

— Котелок тебе ни к чему сейчас.

— Да он, товарищ Инари, с ним и не расстается!

Медный котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.

Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба.

Инари ждал с полчаса возвращения посланного партизана.

«Я залеплю ему выговор при всех за такую исполнительность», — негодовал он про себя, когда в канцелярию вошел Лундстрем.

— Инари, Коскинен послал меня за тобой, сейчас же иди, небольшое совещание.

— У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти из караулки.

— Совещание короткое. Через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…

Инари посмотрел на Лундстрема, недоумевая. В его глазах можно было прочесть: опять начал болтать! (Тому, кто хоть месяц служил в армии, понятно возмущение Инари: отложить развод, не предупредив об этом заранее часовых, — вещь почти чудовищная.)

— Вопрос идет о жизни и смерти Унха, — не замечая обидного для него взгляда, продолжал Лундстрем.

Когда вошли к Коскинену, в комнате, кроме Коскинена, были Олави, рыжебородый командир второй роты, а под перевернутым портретом Шаумана сидел за столиком растерянный поручик Лалука.

— Мы берем с собой в Советскую Карелию, — говорил Олави, — господина поручика залогом того, что с нашими ранеными, которых с собой взять мы не можем, будут здесь обращаться по-человечески. Когда они выздоровеют, мы обменяем их на господина поручика. Это, по-моему, самый разумный и целесообразный выход из создавшегося положения.

— Что на это может сказать господин поручик? — спросил Коскинен.

— Господа, я нашел для вас выход, благородный выход для вас и для меня. Я даю честное слово финского офицера, что в случае, если вы меня оставите здесь на свободе, ни одного волоса не падет с головы ваших пленных, я гарантирую им полную личную безопасность и обеспечиваю самый лучший уход и потом высылку в Советскую Карелию, если они захотят, — сказал поручик Лалука, переводя взгляд с одного лица на другое.

— Реальные гарантии? — спокойно продолжал допрос Коскинен.

— Я уже сказал вам: честное слово финского офицера.

Рыжебородый громко, оглушительно смеется, Коскинен улыбается.

«Он свое слово ставит против жизни Унха и Сара. Да его за одно это мало расстрелять!» — мрачно думает Инари. Ему совсем несмешно, он отлично знает, какие чудесные парни Сара и Унха.

— А что, если власти