Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Игорь Яковенко:

Специально для Эмиля Абрамовича повторяю то, что на предыдущих семинарах уже говорил. Культура – самоорганизующийся пакет надбиологических программ человеческой деятельности, позволяющий решать две общебиологические задачи: обеспечивать рост численности и расширение экологической ниши вида homo sapiens. Однажды в ходе синтеза конкретной культуры складывается устойчивая стратегия бытия. Она наследуется, переходя из поколения в поколение.

Этот самоорганизующийся пакет программ системно организован и целостен. Его характеристики объективируются в социальном и культурном пространстве. Человек действует в рамках той свободы действий, которая предоставлена ему освоенной с детства культурой. Именно в этом смысле культура и выступает фундаментальной данностью, задающей и исторические судьбы народов, и реалии современности.

Однако отдельным культурам вовсе не уготована вечная жизнь. Они постоянно конкурируют друг с другом за людей и территории. И когда конкурентный потенциал некоторой культуры опускается ниже критического предела, она либо вступает на путь исчезновения, либо изменяется.

Эмиль Паин: А кто такие сообщества носителей культуры и куда они деваются после того, как культура перестает позволять им воспроизводиться?

Игорь Яковенко:

Носители культуры – это те, для кого врожденная культура императивна и неотделима от их природы. Но после того, как культура перестает быть эффективным механизмом воспроизводства, сообщество ее носителей вступает в кризис. У него есть объективные признаки. Это маргинализация, аномия, рост наркотизации, снижение рождаемости и продолжительности жизни. Это увеличение доли гомосексуальных связей, числа самоубийств, одновременное нарастание как депрессивности, так и немотивированной агрессивности. Это тенденция к иммиграции, с одной стороны, и самозамыканию – с другой.

Если Эмиль Абрамович отъедет от Москвы на 100 км и отойдет на 10 км вглубь от трассы, он сможет все это пронаблюдать лично. Общий мой ответ таков: после того как культура утрачивает эффективность и адекватность, сообщество ее носителей вступает в фазу суженного воспроизводства. Дети этих людей видят, что их родители маргинализуются, и начинают искать другие жизненные сценарии и другие культурные ориентиры. Так пресекается воспроизводство уходящей культуры.

Игорь Клямкин: Римляне перед упадком куда эмигрировали?

Игорь Яковенко: Римляне периода упадка демонстрировали практически все мною перечисленное. В силу особенностей общемировой цивилизационной ситуации, выбор с отъездом у них был небогатый. Они уходили в христианство, замыкались в частной жизни, из обреченной Западной империи переезжали в Византию. А когда пришло время умирать Византии, переезжали в Италию.

Игорь Клямкин: У меня есть несколько вопросов. Первый вопрос – о том, как бы вы охарактеризовали, оставаясь в границах вашей темы, кризис российской культуры. Это кризис ее репрессивности?

Игорь Яковенко: Кризис культуры состоит в том, что устойчивая конфигурация перестает работать, рассыпается внутри себя, а новый механизм, который может замещать то, что рассыпалось, не формируется. С моей точки зрения, мы наблюдаем именно это.

Игорь Клямкин: Вынужден уточнить вопрос. Вы пишете в докладе, что когда действует властная репрессия, – это для России культурная норма, блокирующая кризисные тенденции. А теперь такая репрессия и внушаемый ею страх ослабели, результатом чего стал разгул репрессии низовой и некоторых других ее разновидностей, непосредственно и легально от власти не идущих. Можно ли сказать, что ослабление властной репрессии и рост других ее видов – это и есть кризис репрессивной культуры?

Игорь Яковенко: Между властной и низовой репрессией существует диалектическая связь. Когда властная репрессия критически резко снижается, происходит актуализация низовой репрессии. И если при этом не возникает моральных норм, ценностей, приоритетов, стимулов, побуждающих к социально полезному действию, то начинается кризис. Он начинается, если не складывается альтернативных социально-культурных механизмов, замещающих функциональную нишу репрессии.

Игорь Клямкин: Если русская культура как репрессивная сейчас в кризисе, то какой это кризис – развития или упадка?

Игорь Яковенко: Любая культура в большей или меньшей мере всегда репрессивна, репрессивность – ее атрибутивная характеристика. Наша отечественная культура традиционно репрессивная. В этом своем качестве она функционировала веками. Однако в ХХ столетии началась ее трансформация. С каждым годом, с каждым поколением репрессия работает все хуже и хуже.

Игорь Клямкин: Раз все хуже и хуже, значит – кризис упадка.

Вадим Межуев: Мне не дано понять, каким образом вся русская культура оказалась вдруг «традиционно репрессивной». У Яковенко получается, что тюрьма – это культура, а Пушкин – не культура…

Игорь Яковенко: Это только в вашем восприятии так получается. А в моем – нет. И Пушкин, и тюрьма – разнородные социокультурные феномены. Тюрьма – социальный институт, Пушкин – феномен единичный и уникальный.

Игорь Клямкин: Может быть, русская культура – это Пушкин в ссылке, Достоевский – на каторге, Чернышевский – в Петропавловской крепости, Мандельштам – в Гулаге?

Игорь Яковенко: И Пушкин, и русская тюрьма, и русские репрессии против писателей и поэтов имеют культурное измерение.

Игорь Клямкин: Мой следующий вопрос такой. Вы выводите репрессивность русской культуры из культуры традиционной. Не русской традиционной, а традиционной культуры как таковой, имея в виду некие присущие ей качественные характеристики. Но традиционных культур и традиционных обществ было много, традиционным в свое время был весь мир. Однако какие-то его части из традиционной репрессивности вышли, а какие-то в ней остались. Может быть, сама русская традиционность была иной, чем, например, западноевропейская? И, соответственно, потенциал репрессивности в ней был выше? Если так, то почему?

Игорь Яковенко:

Выход из традиционной репрессивности ни в одном обществе не происходит легко и безболезненно. Традиционная репрессивность – устойчивая штука, сидящая в культуре. Она преодолевается зачастую через смену поколений, и это, повторяю, болезненный процесс.

А на вопрос о том, почему одни традиционные культуры более репрессивны, а другие менее, можно ответить только в общем виде. Мозаика факторов, которая сложилась на некоторой территории в момент формирования данной культуры, определила, что здесь уровень репрессивности будет высокий. А в другом месте и в другую эпоху сложилась культура с более низким потенциалом репрессивности. Причем мы же говорим о системных объектах. Разница в потенциале репрессивности связана с массой других характеристик конкретной традиционной культуры.

Конечно, русская традиционность была существенно иной, нежели западноевропейская. Тут вы совершенно правы.

Игорь Клямкин: Я хотел лишь услышать, что репрессивность не определяется традиционностью как таковой…

Игорь Яковенко: Дело не в традиционности как таковой, а в конкретной модальности традиционной культуры. Разные традиционные культуры репрессивны в разной мере. Вас же не удивляет, что романские языки существенно отличаются от языков германских.

Игорь Клямкин: Попрошу уточнить еще один момент. У вас в докладе есть раздел «Место репрессии в традиционном сознании» – не в русском, кстати, а в любом. Среди признаков репрессивности этого сознания вы называете «ритуальное осмысление мучений», страх Божий и Стокгольмский синдром. Но из текста, к сожалению, не ясно, какие из перечисленных признаков сохранились в современном российском сознании, а какие нет. О страхе Божьем вы пишете, что он уже исчез. Следовательно, по этому признаку наша культура уже не репрессивная. А как обстоит дело с «ритуальным осмыслением мучений»? В вашем описании оно не выглядит имеющим какое-то отношение к дню сегодняшнему. А Стокгольмский синдром? Страх Божий исчез, а этот синдром сохраняется?

Игорь Яковенко:

Высказывая обобщающие суждения, мы неизбежно генерализуем общую картину и отсекаем периферийные моменты. Помня об этом, можно утверждать, что страх Божий в целом исчез. Но тут есть тонкость – нельзя говорить об исчезновении некоторого момента в культуре до того, пока в той же самой культуре не сложился функциональный аналог, замещающий размываемое качество. В таком случае возможны рецидивы.

От страха Божия россияне освободились в 1917–1922 годах, убив царя и разграбив усадьбы. Однако на освобожденном месте зрелого нравственного сознания не сложилось. Отсюда – хаос. Большевики загнали народ в стойло, объяснили ему, что такое «социалистическая законность», и вернули страх Божий. Просто новый бог обретался на земле и носил френч.

Что касается Стокгольмского синдрома, то он в российском обществе существует с XIV–XV веков. В 1930–1950-е годы сила этого переживания была предельной. Но после смерти Сталина остается лишь память о сакральном ужасе кролика, глядящего в глаза удава, которая размывается и уходит вместе со сменой поколений. Сегодня это переживание находится на стадии глубокого разложения. Люди традиционной культуры – представители старших возрастных групп с низким уровнем образования – помнят, что это такое. Но и для них объектом болезненной любви может быть лишь настоящая, грозная власть, которой они лишились почитай как 60 лет назад, а не эта нынешняя, профанная в их глазах, пародия на власть «настоящую».