Хозяйка Мерцающего замка - Марина Михайловна Ли

– Лунатизма? – отмер приятель и с облегчением выдохнул. – Ох. А я уже придумал себе чёрт знает чего…

Я мысленно перекрестилась и погладила себя по головке за находчивость и за то, что не стала говорить Шиме об истинных мотивах. Ну, какое из него «калёное железо»? «Калёное железо» – это страсть, экспромт и безумие… А мы с ним скорее на семейную пару похожи, которая к тому же успела отпраздновать розовую свадьбу. В том смысле, что вряд ли сможем друг друга удивить.

Шимон достал из комода свежую простыню и плед и совсем уже было собрался устраиваться на коротенькой софе, но тут уж я была категорична: отобрала постельные принадлежности, заявив, что я, конечно, нахалка, но всё же не оккупантка.

– Шим, – уже лёжа и отчаянно зевая, попросила я, – только ты двери замкни, пожалуйста, а ключ спрячь, чтобы я не видела куда.

– Всё настолько серьёзно?

– Ты даже не представляешь, – пробормотала я, закрывая глаза и слушая, как тихо Шимон передвигается по комнате.

День сегодня был не из лёгких. Безумное утро. Атаны. Кристалл. Невероятная сцена в коридоре, которая вышибла из меня весь дух и решимость, а уж про продолжение дня я вообще молчу. Кострик в моей комнате. Мало того – на расстоянии вытянутой руки. Серьёзный, сосредоточенно вникающий во все тонкости отельного дела, послушно выполняющий мои задания и… И вообще, всё это так напоминало то, что было между нами тогда, давно, в прошлой жизни. До слёз, до ноющей боли в груди, потому что мне с ним было легко, потому что с ним было правильно, потому что я лишь вид делала, что меня его общество тяготит, а на самом деле, где-то глубоко внутри, мечтала, чтобы всё было как раньше, когда мы готовились к экзамену у постели моей мамы. Вспоминала, как мы сидели на родительской кухне, и как я тонула в его глазах. Я бы и сейчас в них с огромным удовольствием утонула, если б не была такой трусихой…

– Варька, спишь?

Тихий шёпот Шимы меня не разбудил, и я даже обрадовалась, что друг отвлёк меня от нерадостных мыслей.

– Нет.

– Скажи, а твой лунатизм, случайно, никак не связан с пуговицами?

– С какими пуговицами? – я даже на локте привстала, но в комнате было темно, хоть глаз выколи, и лица Шимона рассмотреть всё равно не удалось.

– С теми, которые я сегодня в коридоре возле номера атанов нашёл. Похоже, они от твоей блузки…

Чёрт. В черноте ночи я отчётливо услышала, как скрипит мой мозг, пытаясь придумать достойный ответ.

– Эй, ты меня слышишь?

– Понятия не имею, о чём ты, – выпалила я и юркнула головой под подушку, трусливо попросив:

– Давай спать.

Шимон понимающе хмыкнул, никак не прокомментировав мою кривоватую попытку спрыгнуть с темы, а я ещё долго лежала, широко распахнув глаза, но всматриваясь не в окружающую меня ночь, а в себя саму.

Кострик-Кострик, что же ты со мной делаешь?.. Тяжёлые мысли крутились в голове тугими жерновами, хотелось одновременно плакать и улыбаться глупо, по-идиотски, а губы сами собой безмолвно шептали ещё не записанные строчки:

– Иногда я думаю, а чаще

Я не думаю совсем ничем.

Я не думаю – и даже слаще

Быть такой – безмысленной совсем.

Иногда я делаю… а впрочем,

Вру! Совсем не иногда.

Много чаще, много раз… Короче,

Глупости я делаю всегда. 

По утрам потом тихонько прячу

Красное лицо под одеялом.

Хватит, дура! Слышишь? Баста, хватит

Начинать забытое сначала.

Перестань же, сердце, успокойся! Ну же!

И не бейся тяжко так в груди.

Разве он тебе так сильно нужен?

Признавайся, нужен? – Прекрати!

Нужен, ну конечно, очень нужен,

если злой и если он обижен,

Если он чихает и простужен,

Если я его сто лет не вижу,

Если вижу каждый миг и даже,

Если обвиняю я его

В воровстве. В такой жестокой краже

Сердца! Сердца! Сердца моего!

Рифма вышла глупая. И ладно.

И пускай. На рифму наплевать.

Мысли скачут, как баранов стадо…

Я в сердцах залезу на кровать,

Буду, сидя на своей кровати,

Я строчить стихи, рыдая кровью…

Успокойся, сердце. Правда, хватит.

Не терзай меня своей любовью…

Я ещё успела подумать, что будет жалко, если завтра я не смогу восстановить всё то, что сочинила только что, и что, наверное, стоит встать, найти ручку, бумагу и записать всё, но…

…Но, кажется, именно в этот момент и провалилась в сон.

Мне снилось что-то тёплое, детское такое. Мы, кажется, играли в казаки-разбойнике, не помню, с кем. И я, кажется, от кого-то убегала, не знаю, от кого… И убегая, взлетела над землей, но не падала, а парила, перебирая ногами в воздухе и захлебываясь от невероятного и радостного чувства, которое, наверное, можно было бы обозвать счастьем… И я улыбалась. И жмурилась солнцу. И хохотала ветру, бьющему в лицо… А затем будто провалилась одной ногой в невидимую яму и, распахнув глаза, проснулась.

Будь оно всё проклято!

– Привет, – Кострик лежал близко-близко, едва не касаясь своим носом моего, и в его глубоких, как океан, глазах плескалось что-то смеющееся, что-то тягучее, как карамель, что-то тёплое-тёплое, как морской песок, и невыносимо, бессовестно порочное.

Я сглотнула, боясь вздохнуть, а мозг тем временем выбросил белый флаг и спрятался в кусты.

– Ты такая красивая, когда спишь… – неспешно, как при замедленной съёмке, поднял руку и провёл средним пальцем по моей переносице, по брови, чиркнул ласково по виску, скользнул на щёку и замер в миллиметре от уголка рта. – С ума сойти просто…

Я опустила потяжелевшие веки и протяжно выдохнула.

Всё плохо, Варька. Всё так плохо… Ну и хрен с ним! Не могу больше…

– Ты мне снишься или как?

Посмотрела на него из-под ресниц и лениво обронила:

– Ты мне скажи, – прижала подушечку указательного пальца к середине его губы и с нажимом провела до уголка рта, по щеке через висок к брови… и, не выдержав, закрыла ладонью Кострику глаза, чтобы не смотрел, чтоб не прожигал меня этим своим василисковским взглядом. У меня и без него голова кружится, и без него в душе полный хаос, и без него щиплет в носу, а губы покалывает от непереносимого желания прижаться поцелуем не к чьему-то