Магам можно все - Марина Дяченко

Я присмотрелся.

Вся поверхность стола была ничем иным, как картой. Поднимались невысокие холмы, стеклянно поблескивали реки. На дальнем конце стола угадывалось что-то вроде небольшого муравейника — моя цель, Мраморные Пещеры, конечный пункт, куда отправится сейчас муравей, носящий мое имя…

Я внимательнее посмотрел на старшего Коршуна — кажется, он не был внестепенным. Первая степень, не больше. Ловко же он устроился…

— Наша семья уже вот уже много поколений занимается дорожной магией, — со сдерживаемой гордостью сказал молодой Коршун за моей спиной. — То, что вы видите — результат многолетних усилий, реализация секретов, передаваемых из поколения в поколение… Вся система дорожных заклинаний — заслуга семейства Коршунов!

Дурачок, подумал я. Твои прадеды решили за тебя, чем ты будешь заниматься; а если бы ты захотел стать, к примеру, художником? Или воином, а?

— Господин зи Табор, — веско сказал старший Коршун. — Все время, пока проекция будет в пути, вам надлежит находиться неотлучно — здесь. Ничто не позволит вам отлучится из проекционного пространства, ясно? Поэтому позаботьтесь заранее, чтобы справить все естественные надобности…

— Я минуту как из сортира, — сказал я проникновенно. — И совершенно готов. Начинайте.

Казалось бы, просидеть в кресле час — что может быть проще? А вот не тут-то было. Постоянно приходилось бороться с собой — сдерживать нервное напряжение, стараться, чтобы пальцы не барабанили, веки не прыгали, зубы не стучали.

Муравей, носящий мое имя, продвигался по тонкой, как волосинка, дороге — задерживаясь на развилках, но всегда выбирая правильное направление.

Глаза слезились. Время от времени приходилось доставать платок и прикладывать к векам.

Над столом стоял, подняв руки, Коршун-старший. Зря я посчитал его дармоедом, живущим за счет богатого наследства; по лицу мага первой степени бежали, обгоняя друг друга, мутные капельки пота. Желтый светящийся шар величиной с кулак — проекция Солнца — с дикой скоростью вертелся вокруг стола, для муравья сменялись ночь и день, но он не отдыхал, он шел, с каждой минутой приближая меня к Мраморным Пещерам.

Я прижимал к груди свое имущество — муляж с Карой, мешочек с самоцветами и клетку с сабаей.

Мелькали, сменяя друг друга, желтый свет и полная темнота. Муравей спешил. Всякий новый «рассвет» заставал его на новом месте; до условного «муравейника» оставалось меньше трети пути.

Чем встретит меня Ондра Голый Шпиль?

Неужели он — Препаратор?

Муравей устал. Двигался все медленнее и медленнее, иногда и вовсе замирал; старший Коршун закусил губу от напряжения.

Пытаясь отвлечься, я стал думать о другом — и вдруг понял со всей ясностью, что хозяин гостиницы, над которым я так издевался сегодня утром, вовсе не обманывал меня. Это я ошибся в расчетах. Та серебряная монетка входила в плату за два номера.

Значит, он не лгал мне. Серебряная монетка приросла к его лбу, без магической помощи оторвать ее не стоит и пытаться. Таким образом я хотел навсегда отвадить его от обмана…

А он и не лгал вовсе.

Меня прошибло потом.

Я даже сделал попытку встать — но тут же одумался.

Поздно. Я уже на подходе к Мраморным Пещерам. Меня уже давно нет в этом городе, в этой комнате… Нас с Орой разделяют долгие дни пути…

Муравей, едва волоча ноги, вступил в преддверие муравейника.

Коршун выше поднял руки:

— Го-ос… подин… — произнес через силу. — Вы при-ибы… ли… Вперед!

Парчовая занавеска распахнулась, подхваченная порывом ветра.

По-прежнему прижимая к груди свои сокровища, я шагнул вперед…

И кубарем покатился с некрутого, но очень каменистого склона.

«Магическая этика — система норм нравственного поведения магов, их обязанностей по отношению к магическому сообществу и друг к другу. Наивысшим критерием магической этики является отношение мага к собственному магическому достоинству. Всякое деяние либо намерение, унижающее мага в собственных глазах, является неэтичным…

Принуждение мага любой степени к какому-либо действию является неэтичным.

Просьба о помощи, обращенная одним магом к другому магу и не подкрепленная сделкой (то есть просьба о бескорыстном деянии в пользу просящего) является неэтичной».

Надо бы половину денег потребовать назад, думал я устало. А если бы здесь была пропасть?

Мое правое плечо все еще очень болело.

Я сидел на толстом слое коричневатого-зеленого мха. Меня знобило — но не от холода; место оказалось очень нездоровое. Как будто много лет назад здесь рылся исполинский крот, копал, испытывая к своей работе величайшее отвращение, а потом околел, проклиная все на свете, и гниющий труп его год за годом наполнял воздух миазмами…

Не так давно я был уверен, что в окрестностях Мраморных Пещер обязательно найдутся какие-то поселения, какие-то местные жители; уверенность сперва превратилась в надежду, а потом и вовсе истаяла. Ни птиц, ни зверей, ни даже сверчков не было ни видно, ни слышно. Редкие деревья с кривыми раскоряченными ветвями походили на застывшие в ужасе изваяния; низкий слой неопрятных облаков не оставлял никакого шанса увидеть солнце. Полчаса назад — полчаса настоящего времени! — я еще сидел в просторном коршуновском подвале. А три часа назад издевался над хозяином гостиницы, который, может статься, за всю свою долгую жизнь никого не обманул и не обсчитал — даже на медяшку…

Скрипнув зубами, я встал. Ушибы и ссадины болели и ныли, однако я, в принципе, готов был идти — если б знал, куда.

Покряхтев, я уселся снова. Соорудил побегайку — глаза на двух ниточках и мосластые длинные ноги. Слабым пинком ноги придал шпиону ускорение — вперед, и по кругу, и опять вперед…

Потом лег на спину, закрыл глаза и стал смотреть.

Побегайка несся, подпрыгивая, и оттого изображение прыгало тоже. Ни следов человеческого жилья, ни детали пейзажа, за которую можно было бы зацепиться глазом; вокруг простирались владения все того же издохшего крота — ямы, рытвины, мох, камни, редкие деревья, которым, казалось, дай рот — будут вопить от ужаса. Я велел моему соглядатаю взять правее и обойти меня по широкому кругу; шпион послушался, резко свернул — и вдруг пропал.

Я сел. Меня будто ударили по глазам; в том, что побегайка погиб насильственной смертью, сомневаться не приходилось.

Я расчехлил Кару. Трудность состояла в том, что для производства нового побегайки мне нужны были обе руки, а глиняный болван, дающий чувство относительной безопасности, манипуляциям очень мешал.