Звезда королевы - Елена Арсеньева

Да нет, едва ли, едва ли… Она чувствовала, что жизнь медленно, по капле, истекает из нее.

— Ангел мой, сохранитель мой! — забормотала Мария непослушными губами. — Не оставь меня, не отступи от меня за невоздержание мое. Хранитель и покровитель окаянной моей души и тела, все мне прости, что согрешила, молись за меня Господу, да утвердит меня…

Она осеклась. Почудилось, или впрямь кто-то ломился сквозь чащу, приближаясь к ней?

Зверь? Или призываемый ею ангел? Нет, он же бестелесный, где ему столько шума произвесть!

— Помогите! — закричала Мария.

Нет, это ей лишь кажется, что закричала, на самом же деле исторгнутый ею шепот был не громче шелеста листвы.

— Мария! Где вы! Отзовитесь! — послышался голос, и она оцепенела: ей чудится, чудится, не может быть! Откуда ему взяться здесь?!

— Мария! Где… ах, вот вы где! — раздраженно выкрикнул Корф, выныривая из-под низко нависших ветвей и обрушивая на себя и на Машу водопад брызг с потревоженной листвы. — Что же вы молчите? Я так ночь напролет мог бродить по лесу!

Он близко склонился к беспомощно простертой Марии, и она увидела, как судорога прошла по его лицу.

— О Господи… — прошептал он хрипло. — Что же вы… — Он не договорил, рывком подхватил Машу на руки и ринулся к дороге, где стояла небольшая легкая карета.

— Гони! — крикнул барон, вскакивая в освещенную двумя фонарями, пахнущую духами, теплую коробочку, швыряя Марию на сиденье и принимаясь сдирать с нее мокрую, грязную одежду с проворством, выдававшим его опытность по части раздевания женщин.

Странно — именно эта мысль вырвала Марию из того оцепенелого изумления, в котором она пребывала, и дала ей силы спросить:

— Как же вы нашли меня? Случайно? Это похоже на чудо!

— Похоже, — согласился Корф, плотно укутывая ее в свой плащ, такой сухой и теплый, что Мария едва не заплакала от блаженства. — Шел-шел человек по лесу Фонтенбло, глядь — а под деревом лежит его жена. Такие чудеса случаются только в романах, да и то в плохих.

— Каким же образом? — пробормотала Маша. — Неужто Данила и Глашенька…

— О нет! — усмехнулся Корф. — Этих двух дураков можно было огнем пытать, но и тогда они упорствовали бы в своем молчании, желая лучше сгубить вашу жизнь, чем запачкать честь! — И он с брезгливой миною выбросил в окошко грязный ком, бывший некогда платьем Марии.

— Ради Бога! — простонала она.

— Что, любопытство сильнее страха смерти? — снова усмехнулся Корф. — Ну ладно, открою эту страшную тайну, а заодно предупреждаю на будущее: если что-то желаете сохранить в секрете, никогда не обсуждайте это возле камина в библиотеке!

— В библиотеке? — озадаченно переспросила Мария.

— Вот именно! Там есть такое особое устройство — что-то вроде слуховой трубы, и ее отводок ведет прямо ко мне в кабинет.

— Вы… слышали? Но ведь вас эти дни не было дома?!

— Не было. Зато Николь была. Она убирала в моем кабинете… очень кстати… и вмиг сообразила, что дуреха Глашенька действовала по вашему наущению, и кинулась ко мне, едва я воротился. Можете считать, что вы ей обязаны жизнью!

— Я?! Николь?! — Мария чуть не задохнулась от ярости, и Корф успокаивающе похлопал ее по плечу:

— Ну-ну, тише, сударыня. Это шутка. Истинные мотивы доноса Николь были не столь благородными, как вы сами понимаете. Она с огромным злорадством сообщила, что моя жена, которой я позволил разговаривать со своей любовницей столь пренебрежительно, опять беременна неизвестно от кого.

— Что?! — вскричала Мария. — Да ваша Николь… Да знаете ли вы…

— Знаю! — выкрикнул Корф, наклоняясь к ней, и его холодная, недобрая улыбка заставила ее затрепетать. — Я знаю одно, сударыня: как с вами ни встретишься, вы непременно беременны! Как говорится, к вам semper aliquid [121]!

Он наконец-то сорвал свою маску вежливого безразличия и смотрел на Марию с откровенной ненавистью:

— Что, не существует на свете мужчины, которому вы можете отказать? Ради мимолетного удовольствия в настоящем готовы пожертвовать будущим? Или скажете, что вы, подобно Роксане [122], заменили законы нравственности законами природы? Поистине, единственное, что пошло бы вам на пользу, это carcere duro [123]!

— Почему вы обвиняете, даже не выслушав?! — воскликнула Мария, заливаясь слезами. — Если бы только знали, что мне пришлось испытать, вы бы…

— Ах, бросьте ваши перемиады [124], — отмахнулся Корф. — Одно не пойму: почему говорят, будто мы сами делаем женщин такими, какие они есть? Ведь я-то к вам рук не прикладывал — за что же мне это наказание?

Он не прикладывал?! Мария готова была убить его на месте. Да если бы он не трясся за свою драгоценную честь, разве оказались бы они, ненавидя друг друга, по-прежнему скованы цепями брака? Она ему безразлична, он не знает и не хочет о ней ничего знать, так как же он смеет бросать ей в лицо слова, похожие на презрительные плевки?

— Неужто эти же губы произносят молитвы? — с ненавистью выкрикнула Мария — и осеклась, увидев, как вдруг затуманилось печалью лицо Корфа.

— Они даже могли произносить слова любви к вам, мадам… да, могли! — хрипло проговорил он, отворачиваясь, и раскаяние ужалило Марию в самое сердце; она тихонько заплакала.

— Зачем же… зачем же тогда вы пустились искать меня… зачем не бросили там, в лесу? — еле выговорила она сквозь рыдания.

Корф тяжело вздохнул:

— Так вы не понимаете?! Не могу же я допустить, чтобы жена русского дипломатического агента была найдена мертвой в лесу, будто какая-нибудь бездомная бродяжка, да еще с явными следами только что сделанного avortement!

Слезы Марии мгновенно высохли, и она прикусила губу, чтобы заставить себя молчать. Ох, как хотелось ответить… ответить, что ее визит к мамаше Дезорде был очень полезным и интересным. Рассказать бы ему все, что она узнала про Николь! Это сбило бы, сбило с него спесь!

Но нет. Она не откроет ему тайну Николь. Этот мужчина — таков, каков он есть! — вполне заслуживает, чтобы рядом с ним вечно была такая женщина, как Николь! И пусть уж они сами решают, кто из них виноват, чьих рук дело!

Глава XV

ШАНТАЖ

Сказать по правде, не думала Мария, что выживет. Чудо, что она вообще смогла подняться с постели, еще тогда, в доме мамаши Дезорде; чудо, что выдержала пусть небольшое, но мучительное путешествие верхом! Тогда она была в смятении и страхе, вдобавок действовало снадобье, притупившее боль, приостановившее кровотечение, но оно не могло действовать долго, потому вдвойне, втройне чудо, что Мария осталась жива, потеряв столько крови, перемерзнув, измучившись… Впрочем, и нельзя было назвать жизнью то неопределенное состояние, в коем она пребывала не меньше четырех месяцев — с того мгновения, как, обессиленная последним приступом гнева и обиды, лишилась чувств в карете, чтобы через много, много дней открыть глаза в своей опочивальне на улице Старых Августинцев и увидеть дремлющую у постели молоденькую монахиню-сиделку, прелестное личико которой показалось ей смутно знакомым. Однако забытье Марии не было глубоким, непроницаемым. Например, как-то раз она вдруг не то очнулась, не то проснулась с ощущением небывалой, сверхъестественной легкости — и обнаружила, что не лежит в постели, а парит над ней и видит все кругом. Она увидела врача — огромного, рыжего и краснолицего мужчину, более похожего на придворного отведывателя вин, каким его могла бы вообразить Мария, — который беспокойно хлопотал над лежащим в кровати телом, кажется, отворял кровь… Приглядевшись, Мария обнаружила, что это она, вернее, ее собственное тело… но сие открытие почему-то не вызвало в ней, витающей в воздухе, никаких чувств, тем паче испуга. Она увидела ту самую юную монашенку, которая тихонько перекрестилась на православную икону Богородицы, а потом сжала в руках четки и, словно извиняясь, зашептала «Те Deum…» [125]. Она увидела Николь, которая, ломая пальцы, слушала, стоя за дверью, беспомощные возгласы доктора. Она увидела Глашеньку с Данилою, которые отчаянно рыдали под образами и били земные поклоны… Никакое чувство не отягощало Марию в те мгновения — ни жалость, ни злость. Это странное зрение ее было поистине всеобъемлющим — оно, подобно сказочной птице, пролетело над Францией и вмиг достигло России: Мария увидела Елизавету, которая вдруг вскинулась во сне и в одной рубахе, с распустившейся косой, бросилась в коридорчик, потом по лестнице — в холодные сенцы и на крыльцо; и стала там босая, в ноябрьской круговерти дождя и снега, напряженно вглядываясь в сумятицу туч, меж которыми изредка проглядывал мутный знак луны. Набежал князь Алексей, на руках понес жену со стужи, а Елизавета все пыталась оглянуться, все прислушивалась к чему-то неведомому… И от этого зрелища вольная душа Марии исполнилась нестерпимой печали, отяжелела ею. Свободы и счастья воздушного она уже не чувствовала, ее как бы тянуло к земле, зрение помутилось. Она вновь воротилась на улицу Старых Августинцев — и увидела наконец Корфа. Барон стоял в своей спальне, в которую Мария прежде никогда не заглядывала, задумчиво разглядывал сверкающую сталь тонкого английского стилета, столь изящного, что он походил на некую игрушку — смертоносную игрушку. Лицо Корфа было сурово и печально… такого отрешенного выражения Мария никогда не видела у него. Чудилось, ничто в мире не могло бы его взволновать сейчас! Однако созерцание этого застывшего лица еще пуще взволновало бестелесное существо, в которое воротилась Мария! И чем дальше смотрела она на окаменелые черты Корфа и на его не знающие покоя руки, тем более тяжелым становился дух ее, волшебное зрение мутилось… Мария ощущала, что она наполовину уже воротилась в постель, а наполовину все еще остается рядом с Корфом.