Ангел Рейха - Анита Мейсон

– А куда они едут? – спросила я тем же бесстрастным голосом, которым говорила все это время.

– Выполнить вторую половину дела.

– А в чем она заключается? – после долгой паузы спросила я.

– А как вы думаете? – спросил он.

Губы у него скривились. Казалось, он вот-вот сорвется и заорет на меня.

– Вы хотите сказать… – Я не сумела закончить фразу.

– Я думал, вы знаете, – сказал он.

– Я ничего не знала.

– Тогда вам нечего здесь делать.

Последовала еще одна пауза.

Потом я прямо спросила:

– Что будет с этими женщинами?

По лицу у него прошла легкая судорога – словно где-то за много километров отсюда разорвался мощный снаряд.

Он начал что-то говорить, но потом оскалил зубы в усмешке и сказал почти раздраженно:

– Если вам интересно, поезжайте и посмотрите сами.

Он подошел к кабине грузовика, где сидели двое мужчин, и несколько раз ударил ладонью по металлической дверце. Она открылась.

Мейснер поманил меня рукой.

Я залезла в кабину. Дверца захлопнулась, и мы тронулись с места.

Они были пьяны. Я поняла это почти сразу. В кабине стоял тошнотворно-сладкий запах непонятного напитка из зеленых бутылок, таких же, как накануне на вечеринке. Как они умудрились напиться так быстро? Или они притворялись более пьяными, чем были на самом деле? Грузовик прыгал и трясся по ухабам, а водитель и его спутник громко хохотали, в то время как позади раздавался непрерывный глухой стук в стенки фургона.

Я сидела у окна, глядя в него невидящим взором.

Они сочли нужным завязать со мной разговор.

– Как вам восток? – спросил товарищ водителя.

– По-моему, ужасное место.

– Ну вот, фройляйн находит восток ужасным местом, – сказал водитель. Он переключил передачу, и рев двигателя стал глуше. Он снова переключился на первую скорость и только потом сказал: – Думаю, она считает нас ужасными людьми.

– Если пока и не считает, то через несколько минут станет считать, – сказал второй, и оба дружно расхохотались.

Водитель вытащил бутылку из-под своего сиденья, большим пальцем скинул с горлышка пробку и сделал большой глоток. Потом передал бутылку соседу.

– Ну и свинья же ты, – сказал тот. – Мерзкая свинья. Прошу прощения за вольные выражения, фройляйн. – Он вытер горлышко бутылки обшлагом рукава и протянул ее мне.

– Нет, спасибо, – сказала я.

– Точно?

– Нет, спасибо, – повторила я. – Я не пью. Он поднес бутылку к губам и запрокинул голову.

Лицо у него раскраснелось от количества принятого алкоголя.

– Замечательное пойло, – сказал он.

– Козлиная моча, – сказал водитель. Он резко крутанул руль, и грузовик снова занесло. – Даже не моча, а кое-что другое. Не стану уточнять, что именно.

– Веди себя прилично, ты, свинья безмозглая.

– Она ничего не имеет против нас. Иначе бы тут не сидела.

Мы прыгали и тряслись мимо раскисших полей и полуразрушенных домов, все время держась параллельно лесной опушке. Наконец на развилке мы свернули к лесу, сбросили скорость на подъезде к нему и поехали по лесной дороге, явно недавно проложенной: я видела свежие царапины на стволах деревьев, оставленные прошедшими здесь машинами.

Мы остановились в конце дороги. Водитель выпрыгнул из кабины и направился к задней части грузовика, а его товарищ неспешно отошел в сторону с бутылкой в руке, смахнул снег с пенька и присел.

Водитель не заглушил двигателя.

Я отошла на некоторое расстояние, чтобы видеть, что происходит.

Водитель возился с рычагом, торчавшим сбоку грузовика, сразу перед задним колесом. Похоже, он не поддавался, и водитель с раздраженным ворчанием присел на корточки, пытаясь отжать его плечом. Он позвал на помощь своего товарища, но прежде, чем тот успел подняться с места, выпрямился и сдвинул рычаг с места сильным ударом ноги.

Я услышала, как рычаг с громким щелчком встал в другое положение и мотор загудел на другой ноте. Я не поняла, что именно изменилось, – разве только шум двигателя стал глуше.

Мгновением позже послышался другой звук. Он до сих пор звенит у меня в ушах.

Стук, неистовый стук в деревянные стенки фургона.

Водитель взглянул на часы. Казалось, он побледнел. Отошел к своему товарищу, сидевшему на пеньке. Они по очереди прикладывались к бутылке, курили и смотрели в небо.

Стук продолжался. В какой-то момент я заметила, что из выхлопной трубы не выходит газ.

Я повернулась и на неверных ногах пошла в темноту, сгущавшуюся между деревьями, – и шла, шла, покуда не упала. Потом я поднялась на четвереньки и стала блевать, как больной пес, на чистый снег.

По возвращении я увидела, как товарищ водителя выбрасывает пустую бутылку. Он швырнул ее в ров.

Стук прекратился.

Водитель встал и подошел к рычагу, торчавшему перед задним колесом грузовика. Сильным пинком он привел его в прежнее положение. Из выхлопной трубы снова повалил газ.

Тут я увидела легковой автомобиль, стоявший неподалеку. Черный «фольксваген». На переднем сиденье сидели два человека и курили.

Водитель грузовика подошел к дверям фургона и отодвинул щеколды. Я услышала лязг тяжелого железного засова.

В нос ударил тошнотворный запах.

Сидящие в «фольксвагене» видели внутренность фургона. Я не видела; я стояла рядом с кабиной, бессильно привалившись спиной к стволу дерева. Но я видела их лица. В тот момент, когда открылись задние двери, я увидела на этих лицах недоверчивое, зачарованное выражение. Потом лица вновь стали бесстрастными, совершенно непроницаемыми.

Двое мужчин, одетых в комбинезоны, вышли из автомобиля и отбросили в сторону окурки. Они прошли к дверям фургона.

Товарищ водителя, до сих пор сидевший на пеньке, теперь поднялся на ноги и подошел к кабине. Он вытащил из-за сиденья деревянный шест с огромным железным крюком на конце и тоже направился к дверям фургона.

Все они посмотрели на часы. Потом забрались в кузов.

Глава двадцать вторая

Я не вижу побережья, покуда не оказываюсь прямо над ним. Свинцовая облачная пелена застилает солнце. Стало очень холодно.

Неожиданно подо мной открывается темное пространство воды. У меня такое ощущение, будто я лечу за край света, в космос, – наверное, моряки, плывшие с Колумбом, испытывали такое же чувство. Я не сразу узнаю местность. Береговая линия выглядит непривычно. Потом я понимаю, в чем дело.

Между узловатыми пальцами суши натянуты ледяные перепонки. Зеленовато-белый, потусторонний лед. Там, где должно быть море.

На льду стоят люди. Они вышли на него с увязанными в тюки вещами, с тележками и детьми и терпеливо ждут, выстроившись в длинную очередь, словно у хлебного магазина.

Они ждут посадки на пароходы.

К заливу направляются три стареньких, потрепанных парома. Гораздо дальше, на самой границе моего поля зрения, более крупное судно – вероятно, эсминец – идет на всех парах к Любеку в поисках безопасности.

Люди на льду смотрят вверх. Но не на нас.

Я отупела от усталости и, конечно, ничего не слышу из-за рева двигателя.

Два русских самолета пролетают в тридцати метрах передо мной, и из-под их крыльев падают черные бомбы. Самолеты явно выполняют некий отработанный маневр. Они целятся не в беженцев. Они кладут свои черные яйца в бледном воздухе, и яйца стремительно летят вниз, вниз и пробивают зеленовато-белый лед, в котором разверзаются темные провалы. От них во все стороны расходятся широкие трещины, и темная вода разливается по ледяному полю, покуда оно не раскалывается на островки, на которых толпятся люди, – а потом и сами льдины начинают медленно идти ко дну.

Закончив бомбардировку, самолеты набирают высоту и устремляются в сторону моря, где борются с волнами паромы.

Я поворачиваю на запад и лечу вдоль береговой линии в поисках укрытия от этого смертоносного неба.

Мне нашлось место на бомбардировщике, возвращавшемся в Германию двенадцатью часами раньше самолета, на котором меня предполагали отправить.

Я ни с кем не разговаривала по своем возвращении. На самом деле я едва замечала окружающих людей. А если и замечала, они проходили перед моими глазами подобно плоским фигурам на экране. Я удивлялась, когда слышала их разговоры. Я смотрела на них и думала: если бы вы видели то, что видела я, вы не разгуливали бы по улицам так спокойно, вы не считали бы нужным тратить время на пререкания с продавцом газет.

Я много лет ходила по тонкому льду. И тысячи людей ходили вместе со мной: нам больше ничего не оставалось. Но под нашими ногами все время находилась холодная темная бездна. Безмерная. Невообразимая.

– Я видела одну операцию, проводившуюся в сорока пяти километрах к западу отсюда, и хотела бы получить от вас объяснения, – сказала я фон Грейму.

Он надевал шинель, собираясь выйти на улицу. Он застыл, наполовину засунув руку в рукав, и сказал:

– Вы не имели права находиться там.

– Тем не менее я там была. Генерал, вам известно, что немецкие солдаты сгоняют местных жителей в фургоны и отравляют газом?