Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– У мачты, – усмехнулся Сергей Павлович, однако на Феодосия Григорьевича сей жест, пусть даже воинственная рука завладела всего лишь тупым ножом, произвел сильное впечатление, и он счел нужным осенить себя крестным знамением и произнести трисвятое.

Ямщиков же, повертев ножом, промолвил, что еще с довоенных времен владеет именным парабеллумом. Несколько тяжеловат, правда, но какова зато убойная сила! В лоб, положим, влепишь, и голова – фьють! – он присвистнул, ни один Бурденко не соберет. Заметив, однако, что лицо Сергея Павловича выразило отвращение к подобного рода упражнениям, он поспешил его успокоить. В основном чисто теоретически и лишь отчасти на основе некоторых личных наблюдений, ничего больше, никаких подземелий, казематов и расстрелов, наверняка явившихся чрезмерно пылкому воображению племянника.

– Ты, – обратился он к митрополиту, сменив в отношении к нему гнев на милость, – старый друг, знаешь, что такое государева служба.

– Це так, – кивнул архиерей, – нам известно.

– Ты думаешь, – теперь Николай Иванович всем телом повернулся к доктору, – кто перед тобой? Митрополит? Да, митрополит. Управляющий делами Московской Патриархии? Да, управляющий… Но еще и кавалер государственных орденов: Ленина, – он загнул палец, – Трудового Красного, – второй палец последовал за первым, – Дружбы народов, – третий палец, – нашей, от Комитета, медали, – палец четвертый, – и грамот без счета, – все пять пальцев Николая Ивановича с седыми волосками на фалангах сложились в кулак. – Ему только Героя не хватает. Но вот если в Париже одно дельце провернет, то и золотую звездочку ему на широкую грудь…

Антонин замахал руками:

– Да який я герой!

– Скромность, она, конечно, – промолвил Николай-Иуда, – но в нашем случае награда найдет достойного.

Сергей Павлович не смог сдержать любопытства, хотя, скорее всего, своим вопросом вторгался, так сказать, под кирпич, на территорию, куда для посторонних проход и въезд были строжайше запрещены.

– А Героя-то за что? Амбразуру, что ли, закроет в Париже своим телом Феодосий Григорьевич? Секретные документы НАТО похитит?

Николай Иванович взял недолгую паузу, в течение коей дважды отхлебнул из стакана и с задумчивым видом отправил в рот приличных размеров кусок торта. Ну как тебе разъяснить, еще жуя, невнятно проговорил он. С виду – проще пареной репы. Но мины! Но ловушки! На каждом шагу одна хитрей другой. Убереги его ваш Бог от неверного шага. Ух! Николай-Иуда передернул плечами.

– Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него, – с чувством произнес Антонин.

Во-во. Молись. Но на Бога надейся, а сам не плошай. А уж если удастся ему одного французика кое в чем убедить, кое-что от него получить и привезти – тут он молодец, слуга Отечеству и герой.

Теперь же, молвил Николай Иванович, проглотив торт и приняв значительный вид, ты, племянник, должен оценить оказанное тебе доверие, ибо миссия Феодосия Григорьевича есть тайна государственная, за которую дорого бы дали наши враги, им же нет числа, а оценив, ответить доверием и нам, людям, всю жизнь положившим на укрепление государства, а стало быть, и церкви. Они вопрошают тебя и призывают отвечать со всей искренностью: не обнаружил ли ты свежим, так сказать, глазом в показаниях обвиняемых хотя бы тоненькую, вот такусенькую – и Николай-Иуда приблизил указательный палец правой руки к большому, оставив между ними едва заметный просвет, – ниточку к этому завещанию, будь оно неладно, сколько лет нет покоя от бумажки проклятой.

И митрополит подтвердил:

– Нет покоя.

Обнаружил? Сергей Павлович отрицательно покачал головой. Страдания безмерные, казни невинных, ад на земле – вот что открылось ему и до конца дней будет жечь его сердце. Даже место мученической кончины деда Петра Ивановича и его погребения, пусть в общей могиле, так и осталось неизвестным.

– Ох-хо-хо! – тяжко вздохнул Антонин. – Обещал я вам молиться о новомученике Петре – и каждую литургию, как служу, его вспоминаю. Мученик Твой, Господи, Петр, во страдании своем венец прият нетленный от Тебе, Бога нашего…

Между тем, Николай Иванович, утерев пот, крупным бисером выступивший на лбу после двух стаканов чая, бросил на доктора тяжелый взгляд тусклых серых глаз и ровным голосом произнес, что племянник, к сожалению, не ценит оказанного ему доверия и утаивает и от него, ближайшего родственника, который к нему всей душой, и от заслуженного церковного деятеля добытые им в архиве сведения, имеющие непосредственное отношение к интересующему нас много лет документу. Сергей Павлович засмеялся Ямщикову в лицо.

– Дядюшка! – не без издевки отвечал он обладателю именного парабеллума. – Я это все уже читал. Там, в подвале. Следователь, ну, скажем, Подметкин – не знавали такого? – митрополиту Кириаку, да и другим, говорил: утаиваете от рабоче-крестьянской власти известные вам сведения. Их расстреляли потом – и Кириака, и Евлогия, и Иустина, и Валентина, и Василия, и Адриана… Всех расстреляли. – Губы у него тряслись. – Может, вы и меня собираетесь?.. Только не пулей, а ножом – как Викентия?

– Якая беда! – сокрушенно покачал головой митрополит. – Ума палата был – и надо же! Что-то он, правда, такое-сякое не очень доброе написал, мабуть вже Антихрист зде и мы все перед ним лебезим.

– И за дело человек в ответе, и за слово, вылетевшее из уст его или вышедшее из-под его пера, – хладнокровно заметил Николай Иванович. – А расстрел, – отчеканил он, – высшая мера социальной защиты. Кто Советской власти был враг – тому и пулю в лоб.

– В затылок, – с ненавистью сказал Сергей Павлович. – Из именного парабеллума.

Антонин всплеснул руками.

– Шо вы такое… доктор! – с ужасом прошептал он.

– А ты думал, – усмехнулся Ямщиков и поддел ложечкой кусочек торта, – я отрекаться буду? Ждать притомишься. Откуда тортик-то? Уж больно хорош.

– Из «Праги», Николай Иванович, – сдавленным голосом, но без малейшего промедления доложил митрополит. – Мне там на заказ… Може, и вам заказать?

– А что? Вот как из Парижа вернешься, заглядывай к старику с подарочком. А ты, племянничек, запомни: отрекаются слабые. Оттого их удел – стонать, плакать, рвать на себе волосишки и жаловаться своим бабам, что, была бы их воля, все было бы по другому… Не будет их воли! – грянул кулаком по столу Николай-Иуда. – Никогда не будет! А ежели вдруг случится слизнякам забраться наверх, то все, что мы строили, собирали, крепили… и кровью тоже! – все прахом пойдет. Но по здравому размышлению и пониманию нашей истории я тебе скажу, а ты запомни: расшатать – могут. Повалить – никогда.

– Мне впору тетрадочку завести для ваших уроков, – съязвил Сергей Павлович.

Николай Иванович как ни в чем не бывало одобрил. Хорошая идея. Дабы не пропал втуне бесценный опыт старшего поколения. Дабы даже наш прах служил нашему великому делу. И первая запись для заветной тетрадочки: встретившись с митрополитом Антонином и бывшим у него в гостях генерал-лейтенантом Николаем Ивановичем Ямщиковым, глубоко оценил их стремление сохранить целостность Русской православной церкви как одной из важнейших государственных опор, имеющей особенное значение в наше время всеобщего разброда, неустойчивости, утраты основополагающих ценностей и прямого предательства. Содействуя им в их благородном стремлении, сообщил, где, по моим соображениям, может находиться так называемое завещание Патриарха – документ в высшей степени двусмысленный и способный нанести существенный урон как структурам церкви, так и ее ведущим представителям.

– Ну, – рыкнул Николай-Иуда, – не тяни и не темни… Ты же у меня весь как на ладони, – и в доказательство он предъявил Сергею Павловичу большую белую морщинистую ладонь. – Каждый твой шажок… Где был, что говорил, что делал…

– Топтуны ваши! – уже не сдерживаясь, яростно заорал Сергей Павлович. – Все пятки оттоптали! В храм идешь – и там поганая рожа!

– Ой, Х-хосподи, – простонал Антонин. – Христом Богом – не надо шума. Вы доктор, но вы племянник, он – ваш дядя, человек сильно пожилой, заслуженный, он вам ничего зря не молвит, а Бог велел вам его почитать. У него к вам просьба, и я, грешный Антонин, с той же просьбой к вам припадаю. Никому оно не полезно, это завещание. Пусть себе хниет, ежели еще совсем не похнило по прошествии стольких-то лет! Церковь Божия поднялась, окрепла, мощный имеет авторитет у государства, народ в храмы пошел – а вы имеете странное мечтание старинную бумагу из тьмы извлечь и все порушить. Не губите! – И Антонин собрался было сползти со стула и опуститься перед доктором на колени. – Коленопреклоненно…

Сергей Павлович молча и злобно подхватил его и усадил на стул. С каких это пор… Тут голос его сорвался, и он стал шипеть, как змея. …Бог велел почитать предателей? С каких это пор Иуда стал наравне с Христом, а Каин – с Авелем? Где Петр, брат твой? Николай Иванович отправил в рот очередной кусочек торта и пожал плечами. Разве я сторожем был приставлен к брату моему? Не-ет, не сторожем… Сергей Павлович заговорил в полный голос. Мучителем! Палачом! Убийцей! Николай Иванович отшвырнул ложку. В тусклых серых его глазах вспыхнули маленькие хищные огоньки, и он молча жег ими младшего Боголюбова, опять сорвавшего голос и теперь хрипевшего, что даже если бы и знал – ни за что не сказал бы. Пусть… Викентий… которого убили… Он мне открыл, о чем завещание. Оно о чистоте Церкви, о ризах ее незапятнанных, о том, что не может в ней быть ни епископа, ни клирика, поставленного властью или за деньги. Пусть! Все! Знают! И конец тогда Московской Патриархии, блуднице, прислужнице и лизоблюдке! Пал, пал Вавилон, город мерзости, грязи и порока, с восторгом и яростью хрипел Сергей Павлович. Чистая Церковь создастся когда-нибудь на его месте, Церковь, достойная Агнца, не смешивающая свою грязь со святой кровью, гнушающаяся лжи и обличающая злодейства.