И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

– Мам, ну прости меня.

Мама ничего не ответила, снова отвернулась к телевизору.

– Мама, а я папу нашла. Папочку то есть.

Она метнула на меня удивленный взгляд и наконец оторвалась от своего телевизора.

– Да?

– Да.

– И где же он?

– Он умер.

Мама печально вздохнула.

– Давно?

– Не знаю точно. Говорят, лет восемь назад. От рака.

– Жаль, конечно. Еще не старый совсем.

– Да, совсем.

Я села на видавший виды продавленный диван. Как хорошо мы были знакомы! Я прекрасно знала, где у него выпирают, как кости, пружины, в каких местах он совсем лишился набивки и проваливался вниз, а где еще сохранил былой лоск. По-видимому, диван тоже был осведомлен об особенностях моей фигуры, потому что каким-то удивительным образом умел приноравливаться к любым положениям моего тела. Вот и сейчас он старчески крякнул под моей задницей, но уютно, по-домашнему, подставил продавленные подушки под мои обширные формы.

– Мам, кроме тебя, у меня никого нет.

– А я тебе, кажется, об этом говорила.

– Ну зачем ты так? Я ведь мириться пришла.

Мама замолчала. Потом вынула пачку сигарет, и мы вместе закурили.

– Ты надолго или насовсем? – Она снова повторила свой вопрос.

– Нет, мама, я ненадолго. Я не могу оставлять тетю Лилю. Она очень больна.

– Понятно. О том, что мать больна, ты, конечно, не подумала.

– А ты разве больна?

– Ну, спросила бы.

– Вот я и спрашиваю. Ты больна?

– Нет, сейчас не больна, но я вполне могу стать больной. И ты даже об этом не узнаешь.

– Ну почему не узнаю? Ты можешь позвонить?

– Могу, конечно. Но зачем? Разве тебя это интересует?

– Мама, ты неисправимая эгоистка, – огрызнулась я, правда, совсем беззлобно. Устало даже.

Я еще посидела немного, потом нехотя встала со своего любимого дивана.

– Ну, мне пора идти.

Мама никогда не имела в виду того, что она говорит. Поэтому, когда требовала от меня уйти из дома, она совсем не рассчитывала на то, что я приму ее слова всерьез. Но я была настроена предельно серьезно.

– Ты что, правда уходишь?

– Правда.

Она вскочила с дивана.

– Не может быть!

– Мама, я уже не ребенок. Нам давно пора разъехаться. Ты же сама этого хотела…

– Ну, я тогда разозлилась на тебя. Чего не скажешь в таком состоянии…

– Но это правда.

Она одним прыжком подскочила ко мне:

– Неблагодарная, я на тебя жизнь положила…

– Вот только не надо, пожалуйста…

– Да я ради тебя… Я ради тебя…

– Мама, мне один человек сказал, что люди ничего не делают ради других. Все делают только ради себя.

– Глупости твой человек сказал! Я же тебе жизнь отдала!

Мне стало жаль ее. В глазах ее стояли настоящие слезы, но я старалась быть твердой.

– Мама, ну мы же не на всю жизнь расстаемся. Спасибо тебе за все, но… Я уже выросла. И, кроме того, я не одна.

В глазах мамы зажглось любопытство:

– У тебя есть мужчина?

– Да, мама.

– Это серьезно?

– Я надеюсь.

– Ты должна меня с ним познакомить.

– Конечно. Обязательно. Мы скоро придем вместе.

Мама обняла меня и крепко прижалась.

– Иди.

Я вышла из дома, в котором прожила столько лет. Впереди меня ждала новая жизнь – взрослая и самостоятельная. В этой жизни будут ошибки и разочарования, радости и печали… Но в ней никогда не будет телевизора!

…После смерти сына в глубине души Истратова затаилась ненависть к жене. Лишь изредка, глядя на ее зрелое тело, тело женщины, вошедшей в пору своего расцвета, он с тоской вспоминал те недолгие месяцы ее беременности. Тогда они, как ему казалось, были если не счастливы, то хотя бы вместе. Тогда ее ласки, пусть вымученные, были ему приятны; ее голос, пусть раздраженный, звучал для него как музыка; ее сердце, пусть нелюбящее, стучало в такт его дыханию. Теперь же между ними поселилась пустота, имя которой было – сын.

Лиля раздражалась по любому поводу, каждая мелочь приводила ее в ярость. Она с трудом сдерживала свою злобу, а нередко и не утруждала себя этим. Истратов появлялся поздно, часто пьяный, дурно пахнущий – от него несло кровью, коньяком и усталостью, медленно раздевался, иногда лез к ней целоваться. Поначалу она сопротивлялась, кричала и лупила его кулаками в грудь, но эти попытки лишь распаляли его.

Тридцатые годы были временем странным. Большинство населения Советского Союза существовало в нескольких параллельных мирах, которые лишь изредка пересекались. Первый мир – официальный. В нем было все правильно,