Обретешь в бою - Владимир Попов

— Каково ваше отношение к проекту конверторного цеха, Андрей Леонидович? — спрашивает он, не поднимая глаз.

— Недостатки безусловно есть, но Рудаев увидел их слишком поздно.

И опять Окушко:

— А вы имели возможность увидеть их раньше, когда контролировали строительство?

Слова эти были произнесены почему-то тихо, и Гребенщиков предпочел сделать вид, будто не услышал их. Но люди ждут от него ответа, волей-неволей он вынужден что-то сказать.

— Простите, кого мы сейчас обсуждаем — Рудаева или меня? — с ядовитой вежливостью осведомляется он.

Хотя вопрос Окушко не нравится Черемных, он не может допустить, чтобы нарушались нормы поведения на бюро. Появилась неясность — надо разъяснить. И он напоминает об этом Гребенщикову.

— Некоторые увидел, — небрежно отвечает тот.

— Какие?

— Ну знаете, товарищи! — возмущается Гребенщиков. — Это что, экзамен по техминимуму?

Такой неожиданный срыв кое-кого сразу настораживает — чего это он так взъерепенился? Насторожился и Шевляков. Он терпеть не может Гребенщикова за истерические скандалы, которые тот, заслуженно и незаслуженно, устраивает доменщикам, за вскрытие их ошибок и промахов и рад случаю насолить ему. И он использует эту возможность, тем более что в глубине души настроен за Рудаева.

— Я попрошу товарища Гребенщикова не забывать, что он находится на парткоме, а не у себя на оперативке, — сурово говорит Шевляков. — Нам небезынтересно, какие недостатки проекта вы увидели?

Гребенщиков сидит поджав губы и с ответом не торопится. Бросает требовательный взгляд на директора, на Черемных, но в создавшейся обстановке они не- могут прийти ему на помощь. Как быть? Положение у него довольно-таки щекотливое. Признаться, что не увидел того, что увидел Рудаев, мешает гонор, а сказать — увидел — значит, изобличить себя в примиренчестве.

— Размещение конверторов мне не совсем нравится, — с трудом выдавливает из себя Гребенщиков. — Их лучше вынести из подкрановых балок.

— И все? — пытается расшевелить его подложивший петарду Шевляков.

— Котлы меня не устраивают, лучше бы их увеличить.

— Лучше или необходимо? — вторгается в перепалку Рудаев.

Гребенщиков смотрит на него с явным замешательством, потом переводит вопрошающий взгляд на Черемных — что, мол, происходит? Его допрашивают — и кто?

— Лучше или необходимо? — повторяет вопрос Шевляков, ставя Гребенщикова в безвыходное положение. Рудаеву еще можно не ответить, но члену бюро…

— Пожалуй, необходимо.

— Пожалуй или безусловно? — выматывает душу Шевляков.

— Безусловно.

Гребенщиков расслабленно откидывается на спинку стула, решив, что вопросы исчерпаны, но не тут-то было. Снова звучит приглушенный голос Окушко:

— Расположение пульта управления впритык к конвертеру допустимо?

— С этим можно мириться.

— А сына своего вы послали бы работать на этот пульт? — устремляется в образовавшийся прорыв Рудаев.

— Мне еще рано выбирать ему специальность. Ответ ничего не разъясняет, но по тону он вполне благопристойный.

Черемных использует паузу, чтобы избавить Гребенщикова от дальнейшего допроса. Он и сам недолюбливает этого зарвавшегося человека, но поражение Гребенщикова будет означать поражение директора.

— Мы немного отвлеклись, — говорит он уже совсем миролюбиво. — Давайте по существу.

— Я хотел бы услышать мнение товарища Троилина о проекте, — снова напоминает о себе Рудаев.

— Я прокатчик! — бросает Троилин.

— Простите, вы не только прокатчик, вы еще директор завода, — поправляет его Рудаев.

Троилин многозначительно взглянул на. Черемных, словно требовал: «Да выручай же в конце концов». Не дождавшись поддержки, пошел в обход, начал с конца, чтобы уйти от начала:

— Проект утвержден всеми инстанциями, мое дело реализовать его в срок, намеченный правительством. Вас же, как я убедился, сроки ни к чему не обязывают.

— В общем, пусть начальство думает, оно толстые папиросы курит… Мы люди темни, нам абы гроши…

Эти едкие по смыслу и по тону слова, брошенные Рудаевым в запале и некстати, слова, которые даже в устах отсталого рабочего прозвучали бы как демагогия, настраивают кое-кого против него. Нужно ли так? Уж слишком сильно проступает озлобление. А это чувство можно скорее объяснить личной ущемлённостью, чем заинтересованностью в деле. Обижен за директора и Надий.

— Давайте кончать эту бессмыслицу! — гневно выкрикивает он, рванувшись с места. — Рудаева я помню совсем шкетом. Задира, драчун. В папаню своего пошел. Яблочко от яблони… Слышал, работать с ним трудно, неровный. Ну и самое главное — над собой никого не признает. Рубит наотмашь, не глядя на седины.

Черемных надоедает этот маловразумительный, уводящий от цели разговор, он просит Надия высказать свое предложение.

— Всучить ему выговоряку и отпустить с завода, — . отвечает тот.

— Другие мнения будут? — спрашивает Черемных и, не дожидаясь ответа, ставит предложение Надия на голосование — должно быть, оно вполне устраивает его.

— А что же по существу проекта? — спохватывается Шевляков.

— У нас тут не экспертное бюро, такими специальными вопросами мы заниматься не можем, — с сознанием своей правоты произносит Черемных, и Троилин одобрительно кивает головой.

Окушко воздерживается — ни «за», ни «против». «За» мешает голосовать совесть, «против» — смелость, вернее отсутствие смелости. Он первым уходит с бюро, бросив на Рудаева укоризненный взгляд: из-за тебя-де отношения с начальством испортил, а ты так глупо себя вел.

Этот безмолвный укор окончательно отрезвляет Рудаева. Действительно, он и поступал и вел себя глупо. Даже не послал своей записки в партийный комитет. Директору послал, секретарю обкома послал, а о людях, которые должны были раньше всех заняться ею, забыл. За эту ошибку он и расплатился сегодня. Пытаясь достать до потолка, оторвался от пола.

Глава 7

Каждый день звонил Рудаев в обком, спрашивал о Даниленко и слышал один и тот же ответ:

— Еще не вернулся, ждем со дня на день. Ожидание для натур горячих всегда мучительно, а усугубленное непривычной бездеятельностью — просто непереносимо.

Несколько раз он порывался пойти на завод, потереться среди людей, но его отпугивала перспектива возможной встречи с Гребенщиковым. Еще, чего доброго, попросит удалиться как постороннего.

Вечерние часы скрашивала Жаклина. Она приходила прямо с работы и сразу вносила струю веселья. Безмятежного, как казалось ему, и безыскусственного, как казалось ей. У нее в запасе всегда был либо свежий анекдотик, либо занятная историйка, которую она старалась передать в юмористическом ключе.

Да и о заводе ей было что порассказать. В техническом отделе, сотрудники которого связаны со всеми цехами, сосредоточивались заводские новости. И Жаклина, обычно многое пропускавшая мимо ушей, теперь тщательно аккумулировала их, преисполненная желаний держать руку друга на пульсе заводской жизни. Один раз даже умудрилась унести месячный отчет и была счастлива, увидев, с какой жадностью погрузился Рудаев в пучину цифр, для нее непонятных и далеких.

В десять она исчезала, предоставляя времени право тянуться с такой скоростью, как ему вздумается.

Наконец-то Рудаев узнал, что Даниленко завтра возвращается восвояси.

— Тогда утром в Донецк. Хочешь со мной? — предложил он Жаклине.

Девушка долго не раздумывала. Позвонила своему начальнику, что-то легко и потому убедительно соврала насчет заболевшей тети и получила на день отпуск.

Выехали, как и договорились, ровно в семь. Ночной морозец сковал лужицы на асфальте — неожиданно ворвавшаяся весна за последние дни отступила, — и тонкий, как стекло, ледок разбрасывало из-под колес далеко в стороны. Снег на полях уже умирал, редкие островки его выглядели латками на теле земли, серыми от дымов, которые еще доставали сюда. Лениво пульсировал вдали подмороженный воздух, и солнце светило безвольно и сонно, будто снова отступило в зимнюю даль.

Рудаеву нравится езда, быстрая до самозабвения, бешеная. Чтоб голова от нее кружилась, чтобы все мысли летели врассыпную. Он даже болтать не любит в это время — болтовня отвлекает.

Притихла и Жаклина. Вжалась в сиденье — ей все кажется, что они вот-вот свалятся в кювет, либо столкнутся со встречной машиной — у Рудаева еще неукротимая страсть обгонять. Замаячит впереди автомашина — и он словно пришпоривает своего коня и не успокаивается до тех пор, пока машина не отстанет.

Жаклина изредка бросает косые взгляды на своего отчаянного соседа. Все мускулы на его лице поджаты, ни единого движения. Сросшиеся в одну линию брови изогнулись в азарте. Право же, можно подумать, что от скорости езды зависит вся его судьба.