Раз в год в Скиролавках (Том 1) - Збигнев Ненацки

- Но, доктор... - охнул художник.

- Тут нет никакого "но", пане коллега, - твердо заявил Неглович. Обратите внимание, что девушка, которая вам понравилась, обладает, как вы правильно заметили, необычайно длинными ногами и относительно коротким туловищем. Длинные у нее и руки. А надо помнить, что когда длина нижней части тела женщины бывает большей, чем длина верхней, а ширина расставленных рук больше, чем рост, тогда мы говорим, что такая особа имеет евнухоидальное сложение. Конечно, я не хочу этим сказать, что эта паненка - это какой-то женский евнух, но если принять во внимание то, как мало она произвела женских гормонов...

- Хватит! Хватит! - крикнул Порваш.

Боль в висках стала невыносимой. Порваш, даже не заплатив по счету, вскочил из-за столика и, почти шатаясь, пробежал через бар, взобрался по лестнице, сунул ключ в замок своей комнаты и, как мертвый, упал на диван.

Доктор Неглович с удивлением покачал головой. Потом он позвал официанта, заплатил по счету за обед свой и Порваша, а потом, старательно вытерев рот салфеткой, встал из-за столика и энергичным шагом двинулся к двум женщинам. Прежде чем сесть рядом с ними на высокий табурет, он галантно поклонился старшей и младшей и сказал:

- Я - доктор Ян Крыстьян Неглович из Скиролавок. Пани позволят, если в их обществе я выпью чашечку черного кофе?

О том,

что пережил художник Порваш, и о науке, происходящей из грызения ногтей

Богумил Порваш проснулся, когда за окнами отеля уже стемнело. Он не чувствовал ни головной боли, ни тошноты. В ванной он умылся, прополоскал рот, снова расстегнул пуговки на своей черной рубашке и по мягкой дорожке, осторожно, как кот, который вышел на охоту, подошел к дверям комнаты доктора Негловича.

К сожалению, никто не ответил на его стук. Тогда он поспешил вниз, в холл, где перед цветным телевизором сидела компания преимущественно пожилых женщин и мужчин. Зато в баре на высоких табуретах сидели три молодые девушки и через соломинки тянули из стаканов какой-то яркий напиток. Все три были в брюках и джинсовых курточках заграничного происхождения, курточки были расстегнуты, виднелись глубокие декольте светлых блузочек, которые наполовину открывали грудь. Две девушки были блондинками, третья брюнетка; у этой ровик между грудей был самым глубоким и из-за этого она показалась Порвашу наиболее привлекательной. Среди таких девчат Порваш провел свое детство и раннюю молодость, они не пробуждали в нем страха, как женщины порядочные, такие, как Альдона. При их виде он почувствовал что-то вроде доверчивости, как будто внезапно возродилась в нем радость и уверенность в себе, вернулись и жизненные силы. Он подошел к брюнетке и коротко спросил: Сколько?

Паненка с глубоким ровиком между грудей подарила ему что-то вроде улыбки и тут же соскочила с табурета. - Для вас - три тысячи.

Это была сумма, которую в Скиролавках платили за двух поросят. - А что значит - для меня? - сказал он подозрительно. - Потому что вы молодой и будете меньше требовать, - сообщила она уже без улыбки. - С пожилых я беру пять. Кроме того, сезон еще не начался, и работы у меня не слишком много.

Порваш без единого слова повернулся и пошел к администратору. Он бурлил гневом, его гордость была глубоко уязвлена. Эта гостиничная девка, наверно, сумасшедшая, раз просит столько денег за такую мелкую услугу! За такую же он получал от пани Альдоны тоже по три тысячи, но еще должен был прибавить свою картину, "Тростники у озера", хоть никогда больше этого не повторится.

- Доктор Неглович находится в комнате 316, - сообщила ему администраторша. - Он просил, чтобы я вам об этом сказала, если вы будете о нем спрашивать.

Через четыре ступеньки перепрыгивал художник Порваш, когда бежал по лестнице на третий этаж. Он промчался через весь длинный коридор, потому что этот номер находился почти в самом конце.

Он постучал согнутым пальцем. И через минуту в открытых дверях увидел молоденькую девушку, ту самую, которая с матерью была в баре, когда они обедали. Она действительно была высокая, может быть, даже немного выше Порваша; стояла в дверях сгорбившись, в небрежной позе, с лицом, на котором, казалось, гостит сон.

Она пробормотала что-то по-английски. Но даже не посмотрела на него, будто бы ей было неинтересно, кто и зачем пришел. Художник Порваш смутился, решив, что он постучался не туда.

- Я ищу доктора Негловича, - пробормотал он. Тогда из глубины комнаты до него донесся громкий голос доктора: - Входите, пане Порваш. Мы вас с нетерпением ждем. Девушка отступила, пропуская художника в маленький коридорчик, куда навстречу ему вышла другая женщина, мать этой девушки.

Она едва доставала художнику до подбородка, была кругленькая, толстенькая, с выпуклым животиком и огромным бюстом, который распирал верх ее безрукавого платья и бодал пространство, как два тупых рога. Рот у нее был маленький, влажный, лоб гладкий, глаза карие, веселые и наблюдательные, а короткие черные волосы скручивались в искусно завитые пружинки. С первого взгляда она напомнила Порвашу распушившуюся синичку, подвижную попрыгушку.

- Какой милый молодой человек, - закричала эта дама, протягивая Порвашу теплую ручку с острыми длинными ногтями. - Вы не обманули нас, доктор, когда говорили, что у вас тут, в отеле, очаровательный приятель, - ..

Доктор Неглович сидел на удобном диване, который в случае необходимости мог служить второй кроватью. В руке он держал чашку черного кофе, на подносе, стоящем на длинном столике у стены, Порваш увидел бутылку французского коньяка, три рюмки, три бутылки кока-колы, какие-то бутерброды, печенье. Видимо, только что этот поднос прибыл сюда из гостиничного ресторана. Доктор встал, поклонился обеим пани и представил им Порваша, говоря: - Это художник, который продает свои картины аж в Париже, пан Богумил Порваш. А эти две очаровательные дамы прибыли из далекой Канады. Это Зофья Хробот, - поклонился он старшей женщине, - и Дженни Хробот, - он указал на молоденькую девушку. - Они приехали, чтобы навестить родные края, а может быть, и найти мужчину, достойного руки пани Зофьи, которая уже год, как вдова. Обеспеченная вдова, у нее есть фабрика вафель вблизи Торонто.

Когда доктор окончил презентацию, Дженни хотела пойти в уборную, но ее остановил строгий голос матери.

- Дженни, вернись! Ты уже третий раз идешь в уборную. Мой муж, заявила пани Хробот, как будто это могло объяснить поведение дочери, - был анабаптистом. Он все время повторял мне: "Есть время обниматься и время, чтобы уходить из объятий". Но в нашей жизни было больше уходов из объятий, чем самих объятий. Может быть, поэтому Дженни и уродилась такой нервной.

Дженни встала у окна, глядя в темноту ночи, на невидимое озеро. От девушки исходило какое-то удивительное безволие, ее длинные руки, казалось, бессильно висят вдоль боков, и хоть глаза ее были открыты, казалось, что она дремлет, глядя во мрак за окном. Зато у ее матери, похоже, был избыток сил и жизнелюбия - и за дочку, и, может быть, даже за умершего мужа.

- Садитесь, выпейте, пане Порваш, - она решительно подтолкнула Порваша к дивану, к месту возле доктора. - Вот ваша рюмка. И бутерброд на закуску, печенье вот грызите.

Порваш выпил рюмку коньяку и сразу заметил, что голые предплечья пани Зофьи Хробот кругленькие, как скалки, а гладкая кожа переливается, как необычайно нежный материал. Но Порваша притягивала Дженни; он не мог оторвать глаз от ее задика, маленького, как у зайца. Он, однако, помнил, что говорил ему доктор, - эта девушка обладала мужским телосложением, только в малых количествах вырабатывала женские гормоны, что вызвало ее высокий рост. Может ли паненка с небольшим количеством женских гормонов и мужским телосложением быть полноценной женщиной, а не одним из тех миражей и иллюзий, которые ждут мужчину в пустыне, называемой жизнью? Он с облегчением вздохнул, когда задик Дженни исчез из его поля зрения - паненка уселась на диван, ладони заложила между худеньких ног, свесила голову и, казалось, засыпала.

А пани Зофья с оживлением, то наливая Порвашу коньяк, то подавая ему бутерброд или печенье, делилась своими впечатлениями о родной стране. Месяц она была у своих далеких родственников, через неделю возвращалась с дочерью в Канаду. Последние две недели перед отъездом она решила провести в отеле.

Дженни снова хотела пойти в уборную, но и в этот раз ее остановил повелительный голос пани Зофьи, которая удобно уселась возле доктора, так, что тот оказался зажатым между ней и Порвашем. Подогретый коньяком, художник распространялся о своих картинах, о бароне Абендтойере, толстое и горячее бедро пани Зофьи все сильнее напирало на бедро доктора, а ее ухоженная рука то и дело как бы невзначай опускалась на колено Негловича. Тогда доктор брал руку пани Зофьи со своего колена, галантно целовал, несколько дольше удерживал, пока не начал присматриваться к ней с необычайным любопытством.