«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

неподвижно, уткнувшись лицом в ладони. Пока генерал рассказывал, он все сидел в такой позе, словно хотел яснее представить себе то, о чем вспоминал его старый приятель.

— Да, — подтвердил рассказчик. — Нужно было пожертвовать зайчонком.

Дамян, главный покровитель Длинноухого, безропотно принял это решение. Он только лег к себе на койку и несколько дней ни с кем не разговаривал. Загрустили и «ребятишки».

Да разве только они одни?..

Поверите, среди всех наших храбрецов, людей, которые участвовали в настоящих сражениях с полицией, не нашлось ни одного, кто бы вызвался убить и ободрать зверюшку: любили все зайчонка, привыкли к нему, непривычны были бить зайцев…

Подсказывали даже, что, мол, руководство должно определить, кому выполнить эту мучительную операцию.

Каким бы я был секретарем, если бы стал занимать наше руководство такими пустяками!.. Пришлось дать личный пример. Схватил я за уши нашего маленького посланца весны, отвязал алую ленточку и отнес его на кухню…

Тодор наш поправился… Если не верите, — усмехнулся генерал, — можете спросить об этом его лично! — И он указал рукой на сидящего напротив него нашего бывалого охотника — хозяина нынешнего вечера.

— Да! Я поправился! — смущенно пробормотал тот и поднял глаза.

Продавщица вскочила со своего кресла. Встали и остальные слушатели — все были поражены.

— Да как же это?.. Неужели все так и было? Товарищ заведующий! Это правда? Да ведь вас звать Иваном!

— Иван… Тодор… Гавриил!.. Разве упомнишь все имена, которые я переменил за свою жизнь… Имя-то вымышленное, но рассказ точен от первого до последнего слова… Только там, где он сказал, что история с родопским медведем была враньем — это неправда. Ничего подобного! Я действительно сбросил медведя в пропасть одной только заячьей дробью.

— Я верю! Верю! — засмеялся генерал. — Но и ты должен поверить, что с той ночи я и притронуться не могу к заячьему мясу… Ну, за ваше здоровье!

1950

Перевод И. Шептунова.

ПЕТРА МАНОЛОВА

Если вам случалось когда-нибудь, бывая на большом женском собрании, взглянуть со сцены в зал, вы, наверно, замечали, что он наполнен в это время каким-то особенным светом…

Может быть, этот свет излучают ясные лица женщин или глаза их — широко раскрытые, внимательные. А может быть, просто так представляется все нашему собственному, невольно растроганному взору.

Во всяком случае, так в серый декабрьский денек сиял зал, в котором была созвана конференция председательниц и секретарей женских обществ нашей околии.

Делегатки прослушали уже два доклада, подошел к концу и перерыв, сейчас должен был начаться обмен низовым опытом.

Поднявшись из-за стола президиума, председательница окружного комитета постучала ладонью по пуговке маленького никелированного колокольчика.

— Товарищи делегатки, тише!

Ей, поседевшей в тюрьмах и фашистских концлагерях, вероятно следовало бы выглядеть более важной и строгой. Но она даже не пыталась скрыть радостного возбуждения от того, что конференция получается такой удачной. Тщательно уложив белоснежные волосы, слегка освежив помадой губы, она забыла и про годы и про перенесенные в прошлом страдания и выкрикивала слово «товарищи» с таким молодым девичьим задором, как будто не ее внучка, а она сама училась сейчас в девятом классе гимназии.

— Женщины, тише!.. Слово предоставляется Петре Маноловой, председательнице женского общества села Изворцы… Товарищи! Из отчета вы знаете, что в соревновании, которое мы проводим в околийском масштабе, это общество вышло на первое место. Своей победой оно в значительной степени обязано отличному руководству Петры Маноловой.

Председательница улыбнулась и первая захлопала в ладоши. Отсвет ее улыбки затрепетал на лицах делегаток. Их спокойные, натруженные руки взметнулись, как стая голубей, дружными хлопками приветствуя отличившуюся подругу.

В одном из рядов поднялась Петра Манолова и стала пробираться к проходу посреди зала.

— Пустите! Дайте же пройти! — покрикивала она. — Пустите!

Женщины уступали ей дорогу, поспешно пряча ноги под стулья. Она проталкивалась так стремительно, взволнованная неожиданным вызовом и аплодисментами, что их чулки были в опасности.

Лет тридцати пяти, тридцати шести, быстрая, наверно стройная под своим коричневым меховым пальто, Петра повязала зеленый шелковый платок так, что чистый ясный лоб оставался открытым. Справа из-под платка выбивалась кудрявая темно-русая прядь и алел цветок, изжелта-красная астра.

И эта прядь, и цветок, и небрежно повязанная косынка подчеркивали решительное выражение ее лица, чуть скуластого, еще не утратившего летнего загара, с властно изогнутыми бровями и красиво очерченным обветренным ртом.

Петра пробралась наконец к сцене, легко поднялась по боковой лесенке и стала у трибуны, привычным жестом положив на нее локти.

Она еще не сказала ни слова, а делегатки уже поняли, что перед ними не та, хорошо всем знакомая в недавнем прошлом болгарская крестьянка, которая хоть и привыкла с молодых лет и управляться с хозяйством, и детей растить, и исполнять всякую мужскую работу, но все-таки оставалась в доме последней забитой невольницей. На трибуне стояла одна из тех порожденных новой жизнью тружениц, каких и в этом зале было немало, а по всей стране насчитывались тысячи. От ее глаз, от сосредоточенного лица, от властно изогнутых бровей веяло той душевной приподнятостью, которая бывает у людей, лишь недавно получивших свободу, но уже осознавших свое человеческое достоинство и научившихся заставлять других считаться с ним.

Прошла целая минута, как Петра Манолова стояла на сцене перед подругами, кончалась и вторая, а Петра все еще не начинала своей речи.

Собрание терпеливо ждало.

Видно было, что она молчит не от смущения, не от того, что не знает, что и как сказать. Ей трудно было, как каждому человеку, в голове которого толпится беспокойный рой мыслей. Они сплетаются, вытесняют друг друга, и каждая рвется вперед, пока, наконец, одна, не всегда та, которая была предназначена для начала речи, а иной раз совсем другая, самая наболевшая, или, наоборот, самая ликующая, неожиданно не вырвется в суматохе наружу, опередив все остальные.

— Бабы! — с силой выкрикнула Петра. — Слушайте! — взметнула она кулак. — Не давайте! Не позволяйте мужьям бить себя!

Удивительно!

Сказанные другой женщиной и по-другому, эти слова, это столь необычное начало речи на деловой конференции, наверно,