Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

Мы с папой всегда ехидничали по поводу многословных тирад Беннета (он так и не женился и умер в 1984 году от цирроза печени; на похороны пришли только домоправительница и редактор из издательства «Тиролиан-пресс»), но к началу февраля я осознала, что в его восьмисотстраничных разглагольствованиях есть свой смысл. Именно из-за любви Чарльз стал такой мрачный и дерганый, бродит по «Голуэю» весь лохматый, с отсутствующим взором (что-то мне подсказывало, что не о вечных вопросах он раздумывает). На утренних общих собраниях он постоянно ерзал (иногда стукая ногой по спинке моего стула), а когда я оборачивалась и улыбалась ему, он меня просто не видел, неотрывно уставившись на зачитывающего школьные объявления учителя, – так, наверное, вдовы моряков смотрят в морскую даль («Сил у меня с ним больше нет!» – говорила Джейд).

А меня любовь могла в любую минуту ввергнуть в уныние с той же легкостью, с какой ураган срывает с места деревенский домик. Стоило Мильтону сказать: «Старушка Джо» (он теперь только так называл Джоли; интимное прозвище – самый непоправимый этап в развитии школьного романа, он, словно суперцемент, скрепляет надолго и прочно) – и вот у меня внутри все отмерло, будто разом отказали сердце, легкие и желудок. Потому что какой смысл биться, дышать, функционировать, если жизнь – это боль?

А тут еще Зак Содерберг.

Я о нем совершенно забыла, если не считать те тридцать секунд в самолете на обратном пути из Парижа, когда захлопотавшаяся стюардесса нечаянно пролила «кровавую Мэри» на старичка, сидевшего у прохода. Вместо того чтобы разораться, старичок, лучась улыбкой, приложил к напрочь испорченному пиджаку салфетку и сказал без малейшей иронии:

– Не огорчайтесь, дорогая! С каждым может случиться.

Я изредка через силу улыбалась Заку на уроке углубленной физики (не дожидаясь, чтобы посмотреть, поймает он мою улыбку или так, уронит на пол). Я старалась следовать папиному совету: «Самое поэтическое завершение любовной истории – не извинения и не долгие выяснения, почему все пошло не так, слюнявые, точно сенбернар с печальными глазами, а полное достоинства молчание». Но однажды на большой перемене, захлопнув дверцу своего шкафчика, я увидела, что прямо позади меня стоит Зак, улыбаясь своей фирменной улыбкой, перекошенной, словно тент, у которого один край обвис.

– Привет, Синь, – сказал Зак.

Голос у него был скрипучий, как неразношенные ботинки.

У меня ни с того ни с сего сердце затрепыхалось.

– Привет.

– Ты как?

– Нормально.

Я судорожно соображала, что бы такое сказать осмысленное. Надо, по крайней мере, извиниться за то, что забыла его на рождественской дискотеке, словно варежку.

– Зак, мне очень совестно…

– Я тебе кое-что принес, – перебил он без злости, но как-то бодро-деловито, словно менеджер фирмы, приветствующий давнего клиента.

Он вытащил из заднего кармана и протянул мне пухлый голубой конверт, старательно заклеенный, вплоть до самых уголков. На конверте жирным курсивом было написано мое имя.

– Они твои, делай с ними, что захочешь. Я тут устроился на подработку в «Кинко», у нас широкий выбор фотоуслуг. Можно заказать увеличенную копию, хоть постер, можно заламинировать. Можно изготовить открытки или календарь – настольный и настенный. Многие заказывают футболки или еще, как это называется, художественный принт на холсте. Очень красиво, изображение высокого качества. Также мы делаем вывески и транспаранты разного размера, в том числе и на виниловой пленке.

Он кивнул, словно отвечая каким-то своим мыслям, и вроде хотел еще что-то сказать – даже чуть-чуть приоткрыл рот, словно окошко, но передумал и нахмурился.

– Увидимся на физике. – Развернулся и пошел прочь.

Его сейчас же перехватила какая-то девчонка. Она шла мимо, увидела нас и остановилась возле фонтанчика, будто бы водички попить собралась, глядя на нас прищуренными глазами, похожими на щелки для монет, и все никак напиться не могла, словно только что пересекла пустыню Гоби. Я ее знала в лицо – Ребекка из младшего класса, с верблюжьими зубами.

Она спросила Зака:

– В это воскресенье твой папа будет читать проповедь?

У них завязался серьезный разговор о божественном, а я с чувством неясного раздражения вскрыла конверт. В нем оказались глянцевые фоточки: мы с Заком посреди гостиной в его доме, плечи напряжены, на лицах приклеены улыбки.

На шести снимках – о ужас – у меня была видна бретелька от лифчика, до того белая, что почти фиолетовая. Посмотришь на нее, потом отведешь глаза и все еще видишь фантомное изображение этой злосчастной бретельки. А на последней фоточке – той, которую Пэтси сделала у ярко освещенного окна (Зак зацепил меня левой рукой за талию, словно он металлическая подставка, а я – коллекционная кукла), – блики света на фотографии создали вокруг нас некое сияние, мой правый бок и левый бок Зака размыло, мы словно сплавились воедино, и наши улыбки стали такого же цвета, как белесое небо за окном, в просветах голых веток.

Если честно, я с трудом себя узнала. Обычно я на фотографиях похожа на оцепеневшего аиста или на перепуганного хорька, а тут у меня был прямо-таки колдовской вид (в буквальном смысле: кожа золотилась, в глазах вспыхивали неземные зеленоватые искры). И держалась я как-то непринужденно. Так держатся люди, которые с визгом восторга пинают ногами песок на пляже. Я выглядела как девушка, способная забыть обо всем и улететь в небо, словно связка воздушных шариков, и все прочие, намертво привязанные к земле, будут с завистью смотреть ей вслед («Девушка, у которой в голове мысль, – такое же редкое явление, как большая панда в природе», – говорил папа).

Я невольно обернулась к Заку – то ли поблагодарить, то ли сказать нечто большее – и увидела, что он ушел, а я стою как дура, уставившись на дверь с надписью «Выход» и на толпу опаздывающих на урок младшеклассников в стоптанных тапках.

Пару недель спустя, во вторник вечером, я валялась на кровати, продираясь через поле битвы из «Генриха V» – готовилась к углубленному английскому, – и вдруг услышала шум подъезжающей машины. Выглянув между занавесками, я увидела, что к дому осторожно, как побитая собака, подкрался белый седан и робко остановился у двери.

Папы дома не было – примерно час, как ушел обедать в мексиканском ресторане под названием «Тихуана» с профессором Арни Сандерсоном, который вел курс «Введение в драматургию и всемирную историю театра».

– Довольно убогий юноша, – отзывался о нем папа. – По всему лицу смешные родинки, словно оспинки.

Папа сказал, что вернется не раньше одиннадцати.

Фары у машины потухли. Громко икнув, замолчал мотор. Секунда-другая тишины, затем отворилась дверца со стороны водителя, из автомобиля выставилась белая нога, затем другая (на первый взгляд кажется, что дама решила воплотить в жизнь извечную мечту о красной дорожке в Каннах, но, увидев ее целиком, я поняла, что на самом деле просто сложно вылезти из машины в таком наряде: тесный белый пиджак, туго перетягивающий талию, белая юбка, натянутая, как целлофановая обертка на пышном букете, белые чулки и белые туфли на высоченных каблуках – словом, громадное печенье целиком окунули в глазурь).

Довольно смешно было смотреть, как тетенька запирает машину: долго ищет в темноте замочную скважину, потом так же долго подбирает нужный ключ. Поправив юбку тем движением, каким обычно поправляют наволочку на подушке, она поднялась на крыльцо, причем явно старалась не очень громко топать. Лимонно-желтые волосы, взбитые в пышную прическу, подрагивали при каждом шаге, будто расшатанный абажур. Вместо того чтобы нажать кнопку звонка, она постояла немного, прикусив указательный палец (можно подумать, актриса приготовилась выйти на сцену, да вдруг забыла свою первую реплику). Затем, приставив руку козырьком ко лбу и вся перегнувшись влево, заглянула в окно.

Я, конечно, сразу поняла, кто это. Перед нашим отъездом в Париж несколько раз кто-то звонил по телефону. На мое «Алло?» ответом была тишина, и вслед за тем щелчок – значит, положили трубку. Меньше недели назад молчаливый звонок повторился снова. Сколько июньских букашек и раньше появлялись вот так, ни с того ни с сего, в самом разном настроении и самой разнообразной окраски, словно цветные карандаши в коробке (умбра жженая разочарованная, лазурь небесно-голубая крайне огорченная и т. д.).

Все они рвались еще раз увидеть папу, загнать его в угол, уговорить, воззвать к его лучшим чувствам (в случае некой Зулы Пирс – покалечить). Они брались за дело целеустремленно, по-деловому, словно подавали жалобу в федеральный суд: волосы заправлены за уши, строгий костюм, элегантные туфли, дорогой парфюм и скромные сережки в ушах. Июньская букашка Дженна Паркс вообще явилась с увесистым кожаным кейсом, положила его к себе на колени и, с классическим лязгом отщелкнув застежки, вернула папе салфетку из какого-то бара, на которой он в минувшие счастливые дни написал: «Твой женский лик – Природы дар бесценный / Тебе, царица-царь моих страстей»[377]. И к этому детально проработанному обличью каждая непременно добавляла сексуальный штрих (ярко-красная губная помада, какое-нибудь этакое белье, просвечивающее сквозь полупрозрачную блузку) – соблазн для папы, тонкий намек: вот, мол, смотри, что ты теряешь.