Аттила - Уильям Нэйпир

Раб-кельт двигался так же быстро, как лесной зверь. Он поскользнулся на внутренностях лошади, перелез через ее распоротое брюхо и вонзил меч в бок вепря как раз в тот момент, когда зверь первым ударом клыков располосовал спину Аттилы. Лезвие вонзилось не глубже, чем на дюйм, но этого хватило. Вепрь повернулся, бешено завизжав, и устремился к Кадоку. Но Кадок соскользнул с мертвой лошади, и разъяренный вепрь снова вонзил клыки в мертвую плоть. И тут же ощутил более глубокую, более страшную рану в спине — что-то пронзило его грубую щетинистую шкуру. Зверь резко крутанулся на аккуратных маленьких копытах и увидел Аэция. Мальчик-римлянин выдернул копье и прижался спиной к старому буку. Нижнюю часть древка он воткнул между корнями дерева, потому что вепрь такой величины мог смахнуть в сторону взрослого человека с копьем, как паутину, если тот не закрепится в земле, как корни дуба.

Краем глаза Аэций заметил, что Кадок снова взобрался на лошадь и собирается ударить вепря сзади.

— Нет, Кадок! — закричал он. — Пусть он кинется на меня!

Вепрь смотрел на Аэция, но не слышал человеческих криков — в ушах у него грохотала только его кровь. И он кинулся.

Тонкое ясеневое копье разломилось пополам, как хворостина — такова сила удара пятисотфунтовой туши, и Аэций едва успел метнуться в сторону. Но в своем бешеном рывке вепрь насадил себя грудью на острие копья. Распорка проникла в легкие зверя, убивая его. Вепрь откатился назад с отчаянным визгом и упал набок, полосуя невидимых противников. Яркая легочная кровь хлестала из пасти. Он попытался подняться, но задние ноги подогнулись, хотя передние еще крепко стояли в мягкой лесной почве.

Аэций с трудом поднялся, испуганный и дрожащий, и увидел двух мальчиков — двух рабов, знакомых с плетью и цепями своих господ — которые с двух сторон подползали к умирающему вепрю с ножами в руках. Аэций закричал:

— Нет! — вепрь умирал, но даже в эти последние мгновенья он мог повернуть свою огромную голову и разорвать человека пополам. Но оба мальчика-раба впервые в жизни ослушались приказа господина, подползая все ближе и старательно увертываясь от окровавленной мотающейся головы.

Они, как по команде, метнулись вперед и вонзили свои ножи в тушу зверя. Нож Кадока глубоко вонзился в мускулистую шею, а нож Ореста попал между ребер. Вепрь все же мотнул головой, ударил Кадока и отбросил его на подстилку из листьев, к счастью, не задев клыками. Безоглядная свирепость вытекала из него вместе с кровью. Вот пропитавшиеся кровью бока поднялись, потом еще раз. И он сдох.

Аэций набрался решимости и, отворачиваясь от зловония, исходившего из распоротого брюха лошади, схватил ее за задние ноги, чтобы стащить с упавшего мальчика. Он крикнул рабам, чтобы те помогли ему, но тут раздался крик с другой стороны лошади, и оттуда появился Аттила. Он сумел выбраться сам, и хотя он держался за бедро, где растянул сухожилие, хотя его рубашка на спине промокла от крови, лившейся из раны, нанесенной клыками вепря, все же он легко отделался и пока еще был полон возбуждения от опасности и почти не чувствовал боли.

В один миг настроение мальчиков изменилось, и они пустились в пляску на этой лесной поляне, как четверо равных. Они хлопали друг друга по рукам и плечам, молотили кулаками воздух и улюлюкали, как самые варварские племена в Скифии. Они скакали вокруг огромной окровавленной туши убитого вепря и орали, хватали мечи и сломанные копья и, словно исполняя ритуал, снова и снова вонзали их в зверя. Они вызывали на бой лютую душу вепря и даже богов, создавших такого кровавого и ужасного зверя и с улыбкой пустивших его на землю, чтобы он стал для людей источником страха и мучений. Они перемазались кровью вепря, потом смешали кровь с влажной лесной землей и намазались этим, и завывали в высокое синее небо, проглядывающее сквозь шелестящую зеленую весеннюю листву. Смешались четыре разных языка — греческий и кельтский, латинский и гуннский, но все они кричали одно и то же, это было одно и тот же кровавое вызывающее ликование, торжество жизни над смертью.

Наконец, обессилев, они упали на землю, и потихоньку восстановили дыхание, и самообладание, и вспомнили о разнице в положении. Жаркая кровь успокаивалась, напряженные руки и ноги расслаблялись, и они даже прочитали молитвы — каждый из них. Они молились духу вепря и просили у него прощения; они молились тем безымянным духам, что создали вепря, что гнули и лепили в своих железных руках его кривой позвоночник, и покрыли его жесткой щетиной, и сделали его копыта, и придали форму его ужасным клыкам.

Аттила велел обоим рабам разжечь костер и начал резать вепря, рассекая толстую шкуру, чтобы добраться до темно-розового мяса на мясистых ляжках. Они насадили мясо на прутья и поджарили их на костре. Несмотря на величину вепря, четверо умирающих с голода мальчиков сумели проделать в туше изрядные бреши прежде, чем упали на землю, не в состоянии больше проглотить ни кусочка, и уснули.

Проснулись они, когда начало темнеть. Мальчики согрелись, разжигая костер, поджаривая еще мясо, хотя ни один из них не мог больше есть, и по очереди пытаясь разрубить крепкую шею вепря. Тяжелая работа — делать это легкими мечами, и каждый из четверых вымотался до предела.

— Но мы же не можем оставить его здесь, — сказал Орест. — Нам никогда не поверят.

Странно, но он, как и Кадок, теперь считал себя вправе высказываться раньше, чем господин ему позволит. Но здесь четверка чувствовала себя куда свободнее, чем в лагере или при дворе.

Аттила кивнул.

— Мясо все равно пропадет. А вот голову нужно забрать.

Целый час они рубили и резали шкуру, мышцы, сухожилия и кости, но все-таки отделили голову от туши. Потом долго спорили о том, как доставить ее в лагерь, потому что голова сама по себе весила фунтов двести. Наконец решили смастерить что-то вроде салазок из толстых ореховых ветвей, перетащить на них голову вепря, привязать для надежности прутьями и волочь салазки в лагерь гуннов, меняя лошадок каждый час.

— Мы станем героями! — возбужденно воскликнул Орест.

— Предметом зависти каждого мужчины, — добавил Кадок.

— И мечтой каждой женщины, — хихикнул Аттила.

Остальные трое смутились.

Аттила ухмыльнулся.

— Как, ни один из вас не делал этого? С женщиной?

Оба мальчика-раба густо покраснели. Аэций мотнул головой.

Аттила ухмыльнулся еще шире.

— Так-так. — Здорово чувствовать себя могущественным. Ему это нравилось. Помолчав немного, он спросил: — Ты скучаешь по дому?

Аэций поднял глаза и понял, что Аттила обращается к нему.

— Тоскуешь по Риму?

У Аэция вытянулось лицо.

— Я скучаю по Италии, — признался он. — Рим — это…

— Рим — это помойка, — отрезал Аттила.

— И ты оттуда сбежал.

— И я оттуда сбежал. Не обижайся, но… ваши солдаты никуда не годятся. Большинство.

Некоторое время оба мальчика настороженно смотрели друг на друга, потом Аттила засмеялся. Но не Аэций.

— А вы, — сказал Аттила, приподнявшись на локте и царственно махнув обоим рабам, — вы оба. В тот же миг, как вернемся в лагерь, будете свободными и можете уходить, нагрузившись золотом.

Они уставились на него. Орест промямлил:

— Но… но мне некуда идти.

Тогда Аттила спросил, на этот раз вполне серьезно:

— Ты хочешь остаться, грек? Остаться с ужасными гуннами, которые едят сырое мясо, у которых нет бань и которые не желают склоняться перед кротким умирающим и воскресающим богом христиан?

Орест уставился в землю.

— Если хочешь — оставайся, — сказал Аттила. — Но не рабом.

Аэций сидел, скрестив ноги, напротив Аттилы, как всегда настороженный и внимательный. Он думал, как по-королевски ведет себя этот мальчик, вынося решения, милостиво даруя свободу и золото направо и налево с царственной беспечностью и пышностью.

— А ты, — сказал Аттила, поворачиваясь к Кадоку, — ты тоже будешь свободен. Ты почти спас мне жизнь.

— Я спас тебе жизнь, — негодующе выпалил Кадок.

Аттила впился взглядом в темноглазого раба, и Аэций подумал, не впадет ли он от такой дерзости в ярость, как его вспыльчивый дядя. Но Аттила засмеялся, и все облегченно вздохнули. Никому не хотелось видеть, как он гневается.

— Очень хорошо, — сказал он. — Ты действительно спас мне жизнь. И мой дядя даст тебе в благодарность столько золота, что ты не сможешь выйти из лагеря!

Чтобы тащить свинцовую тяжесть головы вепря на самодельных салазках из ореховых сучьев, потребовались две лошадки.

Двое мальчиков ехали верхом, двое шли пешком, меняясь примерно через час. Трое пытались настоять, чтобы Аттила с разорванным сухожилием и раной в спине ехал верхом все время, но он наотрез отказался и честно шел пешком, как и остальные.