Кладбище - Эдриан Маккинти

Питер кивает.

— Вот и хорошо. Ну все, будь осторожен. И ты тоже, Майкл. До встречи.

Трахнутый идет к двери, открывает ее, медлит на пороге. Солнце успело сесть, но я вижу, что от дома к коптильне кто-то идет. Я различаю двоих. Неужели одна из них — она? Меня долго били по голове, так что с моими глазами, наверное, что-то случилось, к тому же снаружи уже довольно темно, и, чтобы хоть что-то рассмотреть, мне приходится изо всех сил напрягать зрение. Да, это она. Вот она поднимает руку и подносит к губам пальцы. Что-то блестит в полутьме. А-а, это крошечное золотое распятие, которое висит у нее на шее на цепочке. Подходящий момент она выбрала, чтобы черпать утешение в религии. И все равно она нервничает. Ее грудь тяжело вздымается, будто ей душно и жарко в просторном коричневом свитере.

Трахнутый закрывает дверь. Но я все равно видел их. Видел ее. Видел, как она несет еду Питеру.

Я хочу ей кое-что сказать. И скажу, несмотря ни на что.

Кит, конец света настанет сегодня.

Не смотри на небеса в поисках его приближения.

И твое распятие не защитит тебя.

Она — на полу.

Если только я до нее дотянусь...

Я обязательно до нее дотянусь.

Кит, сладкая моя, тебе непременно надо было прочесть «Путешествие Брендана», хотя бы в качестве инструкции «Как не потерять лицо в преддверии Апокалипсиса». Да, сладкая, конец света настанет сегодня — во всяком случае, для одного из нас. Поверни ручку. Поверни ручку и открой дверь...

Дверь открывается в третий раз, и на сцене появляется еще один персонаж трагедии. На ее свитере и волосах блестят снежинки. Сентябрьский снег — редкое чудо. Мы будто вдруг оказываемся в одном из стихотворений Фроста — если, конечно, не считать скорой смерти двух заложников в старом сарае.

Следом за Кит в коптильню входит Соня. У нее в руках поднос. Она не закрывает дверь, и морозный воздух касается моих ран подобно целительному бальзаму. Кит поворачивается, чтобы включить свет, но он уже горит, и она неловко замирает. Ни она, ни Соня даже не смотрят в мою сторону.

— Привет, девочки. Помните меня? — шепчу я распухшими губами.

Она не хочет поворачиваться, но все-таки поворачивается. И все рушится. Ее лицо, белизна рук... На мгновение мне кажется, что она вот-вот потеряет сознание, но каким-то чудом ей удается справиться с собой. Вернее, не чудом. Я знаю это заклинание. Поделом ему, твердишь ты. Поделом... Он предал нас, так ему и надо...

Соня дает Питеру глотнуть воды и начинает кормить его из тарелки.

— Соня, пожалуйста... Я умираю от жажды! — говорю я.

Я вижу, как дрожит ее рука, но она игнорирует мою просьбу. Бросает в мою сторону лишь один быстрый взгляд и снова возвращается к своему делу. Но Соня меня не интересует, и не о ней я забочусь. Ей уже не вырваться; она окунулась в дела Джерри с головой и успела смириться с тем, что путь, на который она ступила, ведет в ад. Если у нее и были сомнения, то Джерри наверняка утешил ее, процитировав соответствующие строки из «Энеиды», и она окончательно успокоилась.

Я перехватываю еще один Сонин взгляд, но она смотрит сквозь меня, сонно и глупо моргая.

Кажется, я ошибся. Соня не смирилась, она пьяна или наглоталась успокаивающих таблеток. Теперь она ничего не чувствует и ей все равно.

Как бы там ни было, мне плевать на Соню. Не она мне нужна.

Кит делает шаг в мою сторону.

— Привет, Кит.

— При-вет, — отвечает она каким-то не своим голосом. Это почти шепот. Мышь и та пищит громче.

— Ты поступила так, как считала нужным, — говорю я. — Я тебя не виню.

— Да, я сделала то, что должна была сделать, — отвечает она безжизненным голосом.

Она трет глаза, как будто ей трудно смотреть на кровь. Опускает закатанный рукав огромного свитера. Он ей явно велик, это свитер Джерри, и она выглядит в нем какой-то потерянной и жалкой — ни дать ни взять маленькая сиротка. Кит пятится.

— Ты не ожидала, что пойдет снег? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— Шон, я... я... — пытается она объяснить.

— Я знаю. Пусть тебя это не беспокоит. Ты приняла решение, и завтра утром и я, и Питер будем мертвы. Нас убьют, и все будет позади. Тогда и подумаешь, был ли другой выход.

Я слышу, как в противоположном углу коптильни Питер Блекуэлл поперхнулся пищей, но он слишком напуган, чтобы что-то сказать.

— Мне пора идти, — говорит Кит, отступая к двери.

На пороге она останавливается в нерешительности.

Я вижу ее на фоне двери, которую она открывает наигранно небрежным движением. Легкая улыбка чуть кривит ее губы. Ей хочется казаться жестокой и сильной, как Минг Безжалостный. [45] Снежинки садятся на ее руку, лежащую на ручке распахнутой наружу двери, холодный ветер врывается внутрь, дразня меня запахами леса.

Эта сладостная пытка кажется мне куда более изощренной, чем все, что только способен изобрести Трахнутый.

Кит...

Ты все еще колеблешься. Разрываешься между семьей, Делом и мной. Ты стоишь на пороге, словно подчеркивая расстановку сил — власть в твоих руках, и ты используешь ее, чтобы не дать свежему воздуху, снежинкам и желтоватому свету фонаря снаружи прорваться в старую коптильню.

Соня заканчивает кормить Питера.

Идет к двери, где все еще стоит Кит.

— Нам пора, — говорит Соня.

О, если бы я мог говорить, если бы мог думать как следует, что бы я сказал сейчас? Как убедил бы ее?

Я солгал тебе, Кит, но твой отец еще больший лжец. Все, во что ты веришь, построено на извращенной и глупой чувствительности. Нет и не было никаких подвигов во имя Свободы и Независимости, были только невинные жертвы и массовые убийства. Множество людей было убито в собственных домах, сотни детей погибли, когда патриоты взрывали рестораны быстрого обслуживания, десятки таксистов были застрелены в закоулках между складами в провонявших рыбой доках.

Вы хотите убить меня? Хорошо, но что вы будете делать дальше? Сначала вы уничтожите всех ирландских протестантов, потом приметесь за евреев, китайцев, пакистанцев. Это глупо. И это вполне в духе уходящего двадцатого века. До наступления нового тысячелетия осталось чуть больше двух лет. Неужели ты не понимаешь этого, Кит? Неужели не видишь, что за мной — будущее, а ты и твоя семья уже в прошлом?..

Я слышу кашель, и в дверном проеме рядом с Кит появляется какой-то человек. Теперь уже поздно что-то говорить, и я молчу.

— Что вы так долго? Надеюсь, вы ничего не дали этому чертову Бенедикту? — спрашивает он.

— Н-нет, — робко отвечает Соня.

Это Джеки, и я сразу замечаю, какая разительная перемена произошла во внутренней иерархии группы. Соня — жена босса и к тому же чуть не вдвое старше Джеки, но сейчас она откровенно робеет и боится этого сопляка.

— Ну, тогда марш отсюда. Обе!.. — командует он, и Кит с Соней торопливо уходят по направлению к дому. Убедившись, что они отошли достаточно далеко, Джеки делает шаг вперед, стряхивая с куртки снег. В руках у него не то древесный сук, не то бейсбольная бита. Одним прыжком подскочив ко мне, Джеки опускает свое оружие мне на голову.

— Вот твой ужин, козел! — выкрикивает он, усмехаясь, и, потянув шнурок выключателя, гасит свет.

Он уходит, громко хлопнув дверью, и я остаюсь в темноте.

Каким-то чудом мне удалось не потерять сознание. Конечно, вырубиться было бы проще всего, но я знал, что если это произойдет, то утром я буду мертв. Мне необходимо было остаться в сознании, по возможности сохраняя ясность мышления.

С самого начала боль была моим главным союзником. Сами того не сознавая, мои враги оказали мне услугу, когда ломали мне ребра и били по голове.

Некоторое время я прислушивался к шагам, удалявшимся в направлении большого дома, потом пристально всмотрелся в полумрак. Где она? Где эта чертова бутылка из-под кока-колы? В коптильне быстро темнело, и я знал, что времени на поиски у меня почти нет.

Я несколько раз моргнул, пытаясь избавиться от залепивших глаза сгустков крови, и всей тяжестью повис на веревках.

Почти сразу мне стало ясно, что Гудини из меня не получится. Мои запястья были, привязаны скользящим узлом, который только сильнее затягивался от каждого рывка. К освобождению существовал лишь один путь — каким-то образом перерезать веревки.

Чуть сместившись в сторону, я навалился на веревки всей тяжестью и выставил вперед правую ногу с растопыренными пальцами. Я тянулся изо всех сил, но не доставал до бутылки: не хватало буквально нескольких дюймов. С тем же успехом до нее могло оставаться и несколько миль. Как я ни старался, я не мог до нее даже дотронуться. Не мог — и точка!

Ну давай же, сукина дочь!

Я извивался, как червяк, так что мои руки едва не выворачивались из суставов. Легкие пылали, словно я вдохнул горящую смолу, но все было тщетно, и я в изнеможении оперся на стену, пристроив зад на выступающем из бревна сучке. В моем положении любая опора была лучше, чем никакой.