Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

И надо признать, эта линия сохранялась, – при всем том, что в целом превалировал курс на постепенную лимитацию власти феодально-клерикальных кругов и неразрывно связанных с ними институтов, зиждившихся на шариате и адате32. Но унификации не было – да и не казалась она самоцелью русскому колониализму. Так, в «народных судах» судили по адату и шариату; в них принимали участие с совещательным голосом казии как эксперты и знатоки шариата по наследственным и семейным делам. В итоге «создавался как бы особый судебный мирок: “пришлые”, т. е. русские, армяне и пр., судились по законам империи, а “туземцы” – по своим»33.

Но чего царизм действительно опасался – как бы его представители ни подчеркивали «равнодушие туркмен», например, к религии, – так это объединения всего мусульманского населения Средней Азии в один большой регион (т. е. присоединения Закаспийской области к Туркестанскому краю34), поскольку в коренном населении могло укрепиться «сознание общности его на почве интересов религиозных»35.

По категорическому мнению Л.И. Климовича, «распространенная до сих пор (написано в 1936 г. – М.Б.) в литературе и тщательно поддерживаемая мусульманским духовенством версия о преследовании русским самодержавием ислама как религии является ложной.

Не имеет оснований она и для того периода, когда русский царизм силою меча покорил татар, узбеков и ряд других народностей, исповедовавших ислам. До завоевания их Россией, где христианская православная церковь была государственной, ислам являлся господствовавшей религией феодальных государств этих народов. Царизм, подчинив эти народы, естественно, боролся против их старого управленческого института. Борясь с этим, он не мог не выступать и против их религиозных организаций. Этим и объясняется тот факт, что самодержавная Россия боролась с неугодной ей организацией мусульманского духовенства, особенно в первое время после подчинения тех народов, которые исповедовали ислам.

Но борьба эта не имела характера борьбы против мусульманской религии и ее представителей, а была борьбой против старого мусульманского управленческого аппарата, не желавшего примириться с русским господством»36.

Климович полагает, что «даже погромный указ» царя Федора Ивановича (инспирированный архиепископом – а впоследствии патриархом – Гермогеном) – «мечети же татарские пометати и татарам мечети однолично не ставити», – не ставил себе целью «угнетение ислама» как религии, его задачей было лишь окончательно подорвать остатки татарского феодального сепаратизма, идеологическим выразителем которого в своем большинстве еще являлось мусульманское духовенство. Мечети же в то время являлись опорными пунктами для агитации против русских завоевателей со стороны этих групп мусульманского духовенства. Поэтому разрушение их на основании правительственных указов характера борьбы против ислама как религии не носило»37.

Климович стремится отмежевать друг от друга действия царской администрации и «некоторых из православных миссионеров, как, например, известного главы Казанской новокрещенской конторы (1740–1764 гг.) Луки Конашевича, которого даже Екатерина II сравнивала со средневековым инквизитором»38. Дело в том, что Климовичу важно акцентировать «основную линию царизма в отношении к исламу как к религии. Эта линия с первых же шагов русского самодержавия выражается в стремлении поставить себе ислам на службу»39.

В целом многое в этой трактовке представляется мне верным (если, конечно, помнить о необходимости постоянно вносить в нее коррективы, поскольку все же, с одной стороны, ислам, а с другой – царизм, становились расширяющимися системами активного диалога).

Какие же меры предлагали предпринять против возможной консолидации отечественного мусульманства40 идеологи русского колониализма?

Ответ миссионеров был ясен, и потому не стану здесь повторять уже многократно сказанное по этому поводу.

Рассмотрим позицию Василия Григорьева, которая, как нетрудно будет убедиться, ничем практически не отличалась от той, которой придерживались клерикальные авторы.

Но предварительно подробнее скажем о мировоззрении этого и крупного ученого, и столь же видного шовиниста, принципиального антизападника и восторженного поклонника как монархии, так и официального православия41.

Согласно Григорьеву, «изучать Восток надо, между прочим, и для того, чтобы меньше увлекаться Западом»; «распространение и усиление в России восточных занятий, делая горизонт наших сведений и соображений шире, чем у мыслителей и деятелей Западной Европы, не заставляло бы нас преклоняться пред результатами их мышления и деятельности42 так покорно, так ученически, как делаем мы это в настоящее время по необходимости; придало бы нам самостоятельности и, служа противодействием перевесу западных начал43, угнетающих наше национальное развитие, содействовало бы его укреплению и быстрейшему ходу… Лучшее средство противодействовать влиянию Западаи – это опереться на изучение Востока»45.

Мы видим, как сходны мысли Григорьева о роли Востока для судеб России46 с концепциями Достоевского и К. Леонтьева (а также, в известной мере, – и С. Уварова).

Впрочем, Григорьев – не только теоретик, но и практик, долго работавший на видных постах в колониальном аппарате и отлично изучивший специфику в первую очередь казахского быта, – разрабатывает весьма детальную программу деисламизации и, соответственно, христианизации и русификации восточных «инородцев»-кочевников.

По словам Н.И. Веселовского, Григорьев увидел, что «киргизы (казахи. – М.Б.) народ хотя буйный, но добрый, понятливый и восприимчивый ко всему хорошему, так что, если бы правителями были люди мало-мальски порядочные, степь удивила бы Правительство быстрым развитием своего благосостояния»47. Григорьев всячески подчеркивает, что киргизы (казахи) только и жаждали что «хорошей русской власти»48 и потому задача их обрусения (и, конечно, христианизации) в принципе разрешима.

Надо, утверждает Григорьев, прежде всего оберегать киргизов (казахов), этих в общем-то «добрых дикарей»49, от влияния фанатичного ислам – как среднеазиатского, так и турецкого.

Как свидетельствует Веселовский, во время Крымской войны, которая «не могла не интересовать мусульман Средней Азии», поскольку в ней участвовала Турция, Григорьев «задумал доставлять киргизам верные сообщения о ходе русских действий, чтобы предостеречь народ от превратных толков и разных неблагонамеренных (с точки зрения интересов царизма. – М.Б.) внушений, которым кочевники легко поддаются»50.

Что касается Средней Азии и ей подобных регионов, то Григорьев был убежден в «исторической неизбежности» их включения в состав Российской империи.

Возражая (в сентябре 1859 г. в записке «По вопросу о взятии Ташкента») против поспешного вторжения в среднеазиатские земли51 и скептически относясь к надеждам на то, что эта аннексия приведет и к расширению торговли52 и к «обеспечению наших владений от набегов хищников», Григорьев в той же своей записке утверждал: «К овладению Средней Азией придем мы, впрочем, ранее или позже. Я уверен, хотело ли бы этого наше правительство или не хотело, – в силу того исторического закона3, по которому народы высшей образованности (но все-таки не расы! – М.Б.) необходимо подчиняют себе своих соседей, слабейших духовным и материальным развитием… Россия тяготеет к Средней Азии, и как бы бессвязны ни были наши действия, в отношении к ней, мы будем невольно подаваться туда, пока не встретимся с англичанами или с какою другою преградою. Подчиняясь этому влечению, мы будем продолжать углубляться в Среднюю Азию не по обдуманным планам, а по случайным удобствам к тому представляющимся, вследствие завлекающих обстоятельств и смотря по состоянию наших способов к действию»54.

Но в любом случае следует внимательнейше исследовать вопрос о каждом из «азиатских племен» – киргизах, башкирах, татарах и т. д.: «в каком положении они находятся, чем должны они быть, возможно ли сохранение их национальности, или они должны слиться с господствующею нацией, обрусеть»55.

При решении этих и прочих проблем не надо допускать «нерешительности действий, робости, которая влечет за собой, в Азии особенно, весьма вредные последствия»56.

Поэтому-то сам Григорьев начал – несмотря на собственные же декларации на тему о том, что «если вести киргизов к гражданственности, то путем не насильственным, а мирным, тихим»57, – бескомпромиссную борьбу с мусульманским духовенство, не без оснований, конечно, видя в нем самого стойкого противника дела обрусения и христианизации кочевников.