Европеец - Иван Киреевский

Позднее, защищая в письме к Бенкендорфу свой уже запрещенный журнал, Киреевский писал: «Не с политической, но с мыслящей Европой хотел я установить более тесную связь…» В действительности это противопоставление иллюзорно. В первом номере «Европейца» читатель знакомился с Людвигом Берне и Генрихом Гейне. Можно ли отнести этих деятелей к Европе «мыслящей», но не «политической»? Ответ на этот вопрос дает журнал. В помещенной здесь рецензии на «Письма из Парижа» говорится, что Берне и «его друг Гейне» «принадлежат к левой стороне и в политике и в словесности». Они «самое искусство подчиняют жизни или, лучше сказать, и жизнь, и искусство видят в одной нераздельности. Оттого все произведения их носят печать ми-путы, мысли самые отвлеченные проникнуты событиями действительными и текущими, и мечты самые поэтические перемешаны с расчетами политики» (Е. № 1. С. 116). С нескрываемым сочувствием характеризует автор оппозиционность Берне: «Он издавал несколько журналов, но прекратил их потому, что не мог ужиться с цензурою. Слог его жив и оригинален: насмешка зла и умна, и вообще все, что ни скажет Берне, сказано либо от сердца, либо с сердцем» (Б. № 1. С. 117, 118). Современный исследователь с полным основанием акцентировал тот факт, что «сведения о "Письмах" Берне и самый их текст Киреевский берет из "Литературного листка" В. Менцеля. Таким образом, журнал Киреевского давал читателю новейший материал, характеризовавший левую немецкую публицистику, очень мало известную до той поры в России».

«Европеец» также опубликовал «Отрывки из письма Гейне о парижской картинной выставке 1831 года». Гейне писал о твердости, несвоекорыстии, неумолимости Робеспьера, который плакал над Демуленом, казненным за «опасную и безвременную слабость» (Е. № 1. С. 93). Можно предполагать, что характеристики, которые давал Гейне деятелям Французской революции, в какой-то мере соответствовали отношению к ним самого Киреевского, Вспомним, что он писал о Робеспьере в письме к Кошелеву: «То, что ты говоришь о 89 годе, мне кажется не совсем справедливо. Двигатели мнений и толпы были тогда не только люди нравственные, но энтузиасты добродетели. Робеспьер был не меньше, как фанатик добра». Как и письмо Киреевского, статья Гейне характеризует Робеспьера лишь в моральном и отчасти в психологическом аспекте. Речь идет об индивидуальных качествах человека, а не о его политической программе.

В другом месте статьи Гейне описан Кромвель, глядящий на обезглавленное тело Карла I: «Вне суда и закона, и в то же время подчиняющий себя порядку законности, — он смотрит на дело, совершенное им, почти так же холодно, как дровосек на срубленное дерево» (Б. № 2. С. 218). Мы не знаем, кем были переведены эти отрывки из статьи Гейне. Но интересно отметить, что переводчик позволял себе существенно отклоняться от оригинала, вольно перетолковывать его и даже делать вставки. Так, первая половина приведенной фразы о Кромвеле: «Вне суда и закона, и в то же время подчиняющий себя порядку законности…» — введена переводчиком. Как мы видим, тенденции программной статьи журнала дают себя знать и в других его материалах.

Особо стоит остановиться на статье «Современное положение Испании», подготовленной для «Европейца» П. В. Киреевским. Статья рисовала мрачную картину безнадежного упадка страны, во главе которой находится «правительство всемогущее во зле и бессильное в добре, ведущее народ к скотскому закоснению» (Е. № 2. С. 237, 238). «Здесь приняты самые действительные меры против успехов рассудка и мыслей, невыгодных для дурного устройства» (Е. № 2. С. 247, 248). По убеждению автора, «ничто, кроме решительного преобразования в правлении, политике и во всей системе законов, не может освободить Испанию из самой глубокой бездны несчастий и унижения, в какую народ упасть может» (Е. № 2. С. 235, 236),

Чтобы оценить, как воспринималась эта статья современниками, необходимо помнить об огромном впечатлении, которое произвела на русское общество Испанская революция 1820–1823 гг., сначала ее успех, на три года установивший в стране конституционный строй, а затем поражение, достигнутое лишь в результате иностранной военной интервенции. Тогда эти события были у всех на памяти: ведь со дня казни Риего до появления первых номеров «Европейца» прошло чуть более восьми лет. Политическая острота статьи П. В. Киреевского была так очевидна, что современники, еще не имевшие точной информации о причинах закрытия журнала, полагали, что «Европеец» был запрещен «за Испанскую статью, ибо де Испанский Двор пришлет ноту» (запись в дневнике М. П. Погодина от 15 февраля 1832 г.).

Современники уловили цельность позиции, которая давала себя знать в разных, в том числе и в переводных материалах, появившихся в «Европейце». С этой точки зрения показательны суждения, которые высказывал В. Д. Комовский в письмах к Языкову. Активно содействовавший Киреевскому в получении разрешения на издание «Европейца», Комовский много ждал от нового журнала. «Желая добра русской литературе, нельзя не радоваться его (Киреевского. — Л. Ф.) предприятию», — писал он. Отвечая Языкову, который в письме от 5 января спрашивал: «Получили ли Вы Европейца? каково? Критики замечают, что он zu theoretisch71*, — и, кажется, правы», — Комовский 11 января высказывает такое суждение: «Европейца получил и читал с большим наслажденьем духовным, вторично благодарю за него вас и Киреевского. Мне кажется, что за свой теоретический характер именно и достоин он хвалы: в наших прочих журналах — теория есть самая бедная, самая слабая сторона, следовательно, тут никогда лишку не будет. Прибавки к статьям переведенным также служат к отличию сего нового вестника литературного от прочих собратий: они дают ему вид стройного, внутреннего — согласно целого. Обыкновенно у нас переводы печатаются в журналах без всяких видоизменений; нашим издателям мало горя и нет деда, что журналы, с которых сбирают они оброк, издаются каждый в своем особливом духе, для особой цеди».

Третий номер «Европейца», как известно, не был допечатан. Кроме тех материалов, которые были для него набраны, сохранились сведения о двух вещах, которые Киреевский намеревался в него включить. Одна из них — начало поэмы Жуковского «Сказка о царе Берендее». В одном из писем Киреевского Жуковскому содержится указание, что он посылает автору «ее напечатанную часть, как она была приготовлена для 3-го № "Европейца"». Вторая — статья Киреевского о восьмой главе «Евгения Онегина». «… При случае, — писал он Вяземскому, — я пришлю Вам мой разбор последней главы Онегина, который был напечатан в третьей книжке. Поправьте его как угодно и передайте Сомову в его сборник для напечатают без имени». Статьей, о которой идет речь, мы не располагаем, и дальнейшая судьба ее неизвестна.

С тем же письмом Киреевский посылал Вяземскому «продолжение 19-го века» и предупреждал: «Это контрабанд, следовательно, не показывать его никому или немногим». Какие-то «контрабанды» ходили по рукам и в Москве. 13–15 марта Погодин записал в дневнике: «Киреевский сказывал, что подогревали его в раздаче третьего нумера». Погодина это смущало, так как он сам давал читать этот не вышедший в свет «нумер» Марии Сергеевне Мухановой.

Трудно предугадать, как сложились бы судьбы «Европейца», если бы он не был закрыт. Между группировавшимися вокруг него писателями не существовало единства. Поэтому в журнале, открываемом «Девятнадцатым веком», смогли обрести приют такие истово славянофильские стихи, как «Иностранка» Хомякова. За этими расхождениями крылись принципиальные разногласия, горячие споры, о которых впоследствии вспоминал Кошелев: «… мы зимою постоянно живали в Москве, очень часто видались и у него (Хомякова. — Л. Ф.), и у меня, и особенно у И. В. Киреевского… Тут бывали нескончаемые разговоры и споры, начинавшиеся вечером и кончавшиеся в 3, 4 и даже 5 и 6-м часу ночи или утра… Многие из нас вначале были ярыми западниками, и Хомяков почти один отстаивал необходимость для каждого народа самобытного развития». А вот что писал этот «ярый западник», услышав название журнала Киреевского: «За имя твоего новорожденного хочется тебя жестоко побранить. Зачем было украсть его у Ксенофонта Полевого, который все твердит: будем же европейцами. Я хочу написать статью: "Не будем же европейцами" — и пришлю ее для помещения в твой журнал. Всегда любил Россию, но, посетив гнилую Европу, я обожаю свое отечество. Европа перед нами дрожит, как листок; скоро, надеюсь, будет нам поклоняться». В кругу литераторов, сотрудничавших в «Европейце», голос будущего славянофильства слышался внятно. Но нет оснований недооценивать и противоположные, «западнические» тенденции. Не случайно Герцен даже спустя много лет, когда Киреевский стал для него «не нашим», не раз называл «Европеец» «превосходным журналом».

С момента, когда «Европеец» был закрыт и стали известны обвинения, выдвинутые властями против его издателя, ближайшее дружеское окружение Киреевского было охвачено тревогой за его судьбу. Жуковский, лучше чем кто-нибудь другой чувствовавший ситуацию, настойчиво советовал Киреевскому написать Бенкендорфу письмо, которое могло бы ограничить дальнейшие репрессии властей в отношении издателя злополучного журнала: «В письме своей более старайся не доказывать сделанной тебе несправедливости, а оправдывать свою невиновность. Вступайся менее за свой журнал, нежели за самого себя, и говори более о том, что запрещение журнала делает и тебя самого подозрительным правительству, чего ты не заслужил и что почитаешь наибольшим для себя несчастьем».