Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Йозеф Томан

- Не могу, святой отец, допустить, чтобы ты называл меня благородным сеньором. Даже слово "брат" в твоих устах причинит мне боль, ибо я его не заслуживаю. Я пришел к вам, дабы заменить вино желчи и грешные речи словом божиим. Прошу тебя, отец настоятель, быть ко мне строже, чем к остальной братии.

Мигель снял шелковую рубаху и надел холщовую, бархатный камзол заменил грубой рясой и подпоясался толстой веревкой.

Настоятель ввел его в келью, пронизанную солнцем, полную тихой и радостной прелести.

- Вот твое жилище, брат.

Мигель отступил, отстраняюще протянув руки.

- Нет, нет, отец настоятель, здесь я жить не могу.

- Остерегайся гордыни, сын мой, - важно произнес старец.

- О, ты ошибаешься, святой отец! - воскликнул Мигель. - Я прошу не лучшую, а худшую келью. То не гордыня моя говорит, но смирение.

- Смирение бывает порой близко к гордыне, брат, но - будь по-твоему. Ты выберешь сам свое жилье.

Мигель выбрал самую темную и тесную келью и поселился в ней. С разрешения настоятеля он повесил в ней, рядом с распятием, образ святой Девы Утешительницы с лицом Хироламы.

* * *

Севилья взбудоражена новым поступком Мигеля; дворянство отрекается от него в ярости, что он подал пример смирения, народ смеется над сумасбродом, выдумывающим все новые и новые безумства. А Мигель тем временем спускается по ступеням большого склада. Снаружи печет солнце, а здесь - желтый, ядовитый полумрак. Запутавшись в паутине, жужжат зеленые мухи. Два маленьких круглых оконца в дальнем конце - как выплаканные глаза отчаявшегося. Всюду хлам и гниль, даже воздух, кажется, состоит из гниющих отбросов. Плесень, влажность, промозглый холод и вонь.

Мигель присел на пустую бочку и увидел вдруг, что несколько крыс смотрят на него голодными глазами. В этих глазах алчность, свирепо блестят зрачки - потревоженные животные почуяли человечину.

Мигеля охватывает брезгливое отвращение. Он знает, что достаточно замахнуться палкой, ударить, и гнусные животные никогда больше не будут пялить на него свои стеклянные глаза. Но он не может больше убивать.

Когда Мигель явился к настоятелю с просьбой разрешить ему поселиться в складе, старик опечалился.

- Не знаю, могу ли я тебе позволить это, брат. Боюсь, это уж чересчур. Богу всех угоднее тот, кто под сенью его, подобной сени раскидистого древа, тихо живет, смиренно и самоотверженно предаваясь воле его. Жить с крысами недостойно человека...

- Мне так нужно, - упрямо твердит Мигель.

- Брат! - укоризненно воскликнул настоятель. - Душа твоя - образ божий! Твой свободный дух, стремящийся к богу, должен воспарять, а не прозябать, окруженный крысами. Предостерегаю тебя от гордыни!

- Опустись на самое дно раскаяния моего, о душа моя! - взмолился Мигель, с отчаянием ощутивший неуверенность в себе самом. - И если найдешь там что-либо иное, кроме смирения, стань тогда смертной! Погибни, исчезни навек вместе с проклятым телом моим!

Старец в изумлении слушает столь неистовую молитву.

- Ты нуждаешься в покое, брат, - сказал он потом мягко. - Я разрешаю тебе поселиться в складе - быть может, ты обретешь мир в унижении. Но остерегайся делать более того, что хочет бог.

Мигель, на коленях перед образом Хироламы-Мадонны, конвульсивно сжимает ладони.

Тело его цепенеет, душа горит в экстазе.

Из глаз женщины на полотне перескакивают искры в глаза кающегося, зажигая пламя в его душе.

О, не печалься, любовь, ты найдешь свой источник и напьешься живой воды. Не тоскуй, о любовь, ибо имя твое прекраснее имен архангельских и голос твой не перестанет трепетать в веках. И великая тишина разольется над водами и безднами.

Безмерна сладость бытия вблизи престола господня, несказанным светом осиянны избранные, о светозарная, великая любовь, что поет над морями и землями. Кто больше страдал - тот, кто испытывал боль, или тот, кто ее причинял?

Ты стояла уже на пороге смерти, но нашла в себе силы для улыбки, что угасла на полпути. Тени собрались вокруг тебя, и не мог я более видеть лица твоего. В этот час вся долина реки плясала в греховном неистовстве. Металась в полях кукуруза, суда на реке кружились с тенями олив, стаи птиц в безумном исступлении носились пред тучами. Ты же шла по всему этому, сквозь все это, и вознеслась надо всем, неся привет горам, на которых живет вечное молчание.

Смотри, у меня еще хватает сил, чтобы следовать за тобой!

Иду и постепенно приближаюсь к тебе.

О, я чувствую, ты близко, до тебя рукой дотянуться, узнаю тебя по благоуханию, о Мадонна, твой божественный лик ослепляет мой взор сиянием, голос твой пригвождает меня ко кресту покаяния.

Ах, ослепи меня, божьей любовью молю, ослепи, сделай глухим и бесчувственным, чтоб не испытывать мне наслаждения от каждого гвоздя, который будет вонзен в мое тело...

О любовь! Кровоточат мои раны. Дым дыхания моего обвивает твои члены, острия сосков твоих пронзили мне грудь. О камни земли, кричите со мной в упоении... Умираю!

* * *

Очнувшись от обморока, заглянул Мигель себе в душу, припомнил мысли свои и увидел, что душа его чернее беззвездной ночи.

Чувственность снова одержала верх над смирением и богом.

Стыд покрыл краской его щеки, и он не смеет смотреть в лицо Распятому.

Встав, пошел Мигель к настоятелю, чтобы поверить ему свои муки.

- Ты еще слишком связан с миром, брат. Забудь обо всем и следуй за господом.

- Но как достичь этого, святой отец? Выколоть глаза, проткнуть барабанные перепонки, отрубить себе руки? Лечь нагому на солнцепеке, не принимая ни воды, ни пищи? Если бог того хочет - повели, и я исполню.

Он замолчал, он бледней восковой свечи и дышит учащенно.

Долго длилось молчание, лишь потрескивала свеча.

Потом старец мягко проговорил:

- Богу достаточно увидеть, что раскаяние твое искренне.

- Но мое тело...

- Укрощай его желания.

- Всеми средствами, святой отец?

- Всеми, сын.

Вернувшись к себе в подземелье, начал Мигель ремнем бичевать себя до крови.

После бичевания поднял глаза на Христа. Лик его по-прежнему темен, хмур, горестен.

- Всего этого мало! - простонал Мигель, падая ниц. - Плачьте надо мною, небеса, ибо не нахожу я, чем загладить свою вину! Никогда не найдет утешения моя душа...

Время шло.

Члены святой общины Милосердных Братьев за примерную жизнь в суровом покаянии избрали Мигеля своим настоятелем - Hermano Mayor*.

______________

* Старшим братом (исп.).

Он принял это с покорностью и смирением и задумался - как превратить эту честь в наказание себе или, по крайней мере, наполнить свое покаяние новым смыслом.

Покоряться богу, часами простаивать на молитве, без конца повторять духовные упражнения Лойолы - об исходной точке и основе, о вопрошании совести, общем и особом, об аде и царствии Христовом, о правилах, как различать духов, об угрызениях совести и церковном образе мыслей постоянные просьбы, молитвы без конца, как мало все это значит для божия ока, все еще омраченного непримиримым гневом...

Ежедневное бичевание рвет кожу, причиняет боль - но боль слабеет, притупляется от привычки...

Все это не утоляет жажды Мигеля творить покаяние. Не обретает он покоя и примирения в душе своей. Он стремится искупать грехи не одними словами действиями.

Он хочет, чтобы искупительная жертва его была наполнена чем-то более ощутимым, чем молитвы и бичевание. Стремится приложить руки к делу - как ему всегда советовал Грегорио. Он жаждет трудиться - и монастырь дает ему работу. По обычаю монахов этого братства, с раннего утра выходит Мигель на улицы и просит подаяния для монастыря - счастливый тем, что ему определили такую унизительную деятельность, и не вполне уверенный, достоин ли он такой милости.

Он бродит по городу за милостыней, и глаза его открываются - он потрясен.

Как мог он столько лет жить среди людей и не видеть, сколько страданий, какая нужда окружает его! Ах, падре Грегорио, мой дорогой, мой любимый человек, как же это случилось, что вы все видели, а я столько лет был слеп?

Вот этот калека с голодными глазами - не просто калека. Это человек! рассуждает Мигель и впервые видит людей там, где себялюбец видел лишь нечто, чему с высоты коляски бросают горсть серебра. Нет, тут мало горсти серебра, потому что ею можно насытить лишь сегодняшний день - и тем страшнее день завтрашний.

Мигель все более и более сближается с беднотой. Его собственные страдания дают ему почувствовать себя братом всех страждущих. И братству этому мало ласковых слов утешения. Он хочет действий, хочет помочь. Всеми силами хочет, по крайней мере, смягчить бедствия людей.

Но что надо сделать? Как устроить, чтобы самый последний из бедняков получил хоть немного тепла для души и для тела?

Однажды ранним утром сидел Мигель на бочке в севильском порту около изможденного моряка, и взвесил он на ладони своей его мозолистую руку.

Вот человеческая рука, которая трудится, которая нужна, которая не может быть лишней!