Царица проклятых - Энн Райс

– Так и было, – сказал я. – Доставлять им радость означало творить добро, и мне это удавалось.

– Да, радость, – прошептала она.

– Я так и не смог объяснить Никола – ты знаешь, что он был моим другом, – почему так важно... верить в концепцию добра, даже если мы придумываем ее сами.

Но ведь на самом деле мы ее не выдумываем – она существует, правда?

– О да, существует. Существует, потому что мы ее изобрели.

Меня охватила грусть. Я не мог вымолвить ни слова. Я смотрел, как падает снег. Я сжал ее руку и почувствовал, что она целует меня в щеку.

– Ты был рожден для меня, мой принц, – сказала она, – Ты преодолел все испытания и закалился. Твой приход в спальню матери в стремлении увлечь ее в мир бессмертных был лишь предзнаменованием моего пробуждения. Я твоя истинная Мать, Мать, которая никогда тебя не отвергнет, я тоже умерла и возродилась. Все религии мира воспевают нас с тобой, мой принц.

– Но почему? – спросил я. – Разве такое возможно'

– Но ведь ты и сам знаешь. Знаешь! Она забрала у меня шпагу и медленно осмотрела старый ремень, проведя им по ладони правой руки. Потом бросила шпагу в ржавую кучу – последние останки моей смертной жизни. И, словно подхваченные ветром, все эти вещи постепенно разлетелись по заснеженному полу, пока не исчезли совсем.

– Отбрось прежние иллюзии, – сказала она. – Свои сдерживающие факторы. В них теперь не больше пользы, чем в этом старом оружии. Вдвоем мы превратим мифы в реальность.

Меня пронзил холод, мрачный холод недоверия и смятения; но ее красота помогла мне справиться с ним

– Стоя на коленях в часовне, ты хотел быть святым, – сказала она, – Теперь же ты станешь богом. Вместе со мной.

С моих губ готовы были сорваться слова протеста. Мне было страшно. Я весь был во власти мрачных предчувствий. Что имела она в виду?

Но тут я почувствовал, что она обхватила меня рукой, и сквозь разбитую крышу мы взмыли вверх, поднялись высоко над башней. Яростный ветер врезался в веки. Я повернулся к ней, правой рукой обнял ее за талию и положил голову ей на плечо.

Ее тихий голос шепнул мне, что нужно спать. Пройдут часы, прежде чем в той стране, куда мы направляемся – на месте первого урока, – сядет солнце.

Урока? Я прижался к ней и внезапно опять заплакал – я плакал, потому что заблудился и мне больше не у кого было искать помощи и защиты. И я был в ужасе от того, что она может у меня попросить.

2

МАРИУС: СНОВА ВМЕСТЕ

Встреча состоялась на краю леса. В изорванной одежде, со слезящимися от ветра глазами они вышли на поляну. Пандора стояла справа от Мариуса, Сантино – слева. Из дома на другой стороне поляны показалась долговязая фигура Миля и едва ли не вприпрыжку помчалась к ним по скошенной траве. Он молча обнял Мариуса.

– Старый друг, – сказал Мариус. Но его голосу не хватало жизни, а взгляд, обращенный мимо Миля на освещенные окна, был пустым. Он почувствовал, что за зданием с остроконечной двускатной крышей скрывается просторное тайное жилище внутри горы.

И что ждет его там? Что ждет их всех? Если бы только у него осталось хоть немного мужества; если бы он мог вновь обрести хоть мельчайшую частицу собственной души.

– Я устал, – сказал он Милю. – Путешествие отняло у меня все силы. Дай мне отдохнуть здесь еще немного. Потом я приду.

Мариус не презирал способность летать, как Пандора, и тем не менее полет неизбежно вызывал внутреннее опустошение. А в эту ночь он оказался как никогда безоружным и слабым. Вот почему сейчас ему было необходимо почувствовать землю под ногами, вдохнуть запахи леса и спокойно, без помех, изучить дом. Ветер спутал его волосы, все еще кое-где испачканные засохшей кровью Простые серые шерстяные брюки и куртка, найденные среди руин дома, едва ли могли помочь ему согреться. Он плотнее закутался в тяжелый черный плащ – не потому, что так требовалось в эту ночь, просто он никак не мог согреться и прийти в себя после долгого пребывания на ветру.

Видимо, Милю не понравились его колебания, но он смирился. Он подозрительно взглянул на Пандору, которой никогда не доверял, а потом с открытой враждебностью уставился на Сантино, приводящего в порядок черные одеяния и расчесывавшего превосходные, аккуратно подстриженные волосы. На секунду из глаза встретились, Сантино злобно ощерился, а Миль отвернулся.

Мариус не двигался – он прислушивался, размышлял. Он чувствовал, как исцелились последние раны; его даже изумило, что он снова цел. Как смертные должны смириться с тем, что с годами они стареют и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся сильнее, чем могут себе представить. Но сейчас одна только мысль об этом выводила его из себя.

И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.

Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Миль тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?

И Арман здесь – в этом странном доме у подножия горы. Арман... После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.

Миль изучающе смотрел на него.

– Он ждет тебя, – сказал он. – Твой Амадео. В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.

И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Милем венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Миль впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах – в воспоминаниях отнюдь не неприятный, – который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из нас?» – спросил тогда Миль. «Когда придет время, – с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, – когда придет время». И года не прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить...»

Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.

«Мой мир рушится, а я думаю о нем – о моем Амадео, моем Армане».

Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка – гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.

Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.

В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.

«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!»

– Благодарение богам, – сказал Миль, – что ты этого не сделал.

– Отчего же? – спросил Мариус. – Отчего?

Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится?. Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней – лучше вообще к ней не приближаться, – но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.

– Пойдем, – с изысканной учтивостью произнес Сантино, – нас ждут...

– Знаю, – ответил Мариус.

– Ох, ну и хороши же мы, все трое! – вдруг прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.

– Я могу идти без посторонней помощи, благодарю покорно, – сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость – и кому? Той, кого он любил больше всех на свете.

– Так пойди прогуляйся, – ответила она. На секунду он заметил частичку ее прежнего тепла, даже искру ее прежнего юмора. Она легко подтолкнула его и одна направилась к дому.

Горечь. Он шел за ней, а мысли его были полны горечи. Этим бессмертным пользы от него не будет. Но он шел вместе с Милем и Сантино к лившемуся из окон свету. Секвойи погрузились во мрак; ни листочка не шелохнулось. Но воздух здесь чистый, пахнет свежестью и не такой колючий, как на севере.