Грозные годы - Джурица Лабович

— Не думай о старике, он давно из ума выжил. Медведь сам по себе, а мы сами по себе. Ну-ка обними меня покрепче!..

Она заражала его своим легкомыслием и беззаботностью, и он забывал обо всем на свете рядом с ласковой вдовушкой.

...Уже несколько дней пулеметчик Тараба охотился за коварным медведем, но все без успеха. То ли ратное счастье отвернулось от него, то ли старик был прав и медведь оказался слишком хитрым... Несколько раз удалось выследить косолапого, но в этих проклятых зарослях Тараба никак не мог поймать его на мушку. Иногда медведь вылезал на опушку, даже валялся немного в траве на лужайке, но, как назло, именно тогда, когда Тараба находился от него далеко и не мог хорошенько прицелиться. Тараба пожаловался старику на медвежью хитрость, сокрушенно качая головой:

— Ей-богу, дед, твоя правда была, не медведь это, а сам дьявол.

Однако терпению старика уже конец пришел. Он и сам знал, что медведь хитер, но никак не мог понять, чего ждет пулеметчик, почему не порешит его недруга. Тряся бороденкой, старик возмущался:

— Я, дорогой товарищ пулеметчик, не знаю, чего ты от этого медведя хочешь. Разве только, чтобы он у тебя перед самым пулеметом раскорячился. Ведь он же бродит тут поблизости каждый божий день, чтоб ему пусто было, а ты смотришь и чего-то ждешь. Может, ты его испугался?

— Еще чего, испугался! — защищался Тараба. — Я танка не испугался, не то что этого медведя. Только ты, дед, не можешь понять: этот твой медведь — не обычный зверь. Он ведь не только хитер да умен, как ты говоришь, его к тому же и пулей не так-то просто продырявить. У него шерсть, что твоя броня, толстая да упругая, это тебе не волк и не лисица, такой шкуры и у дикого кабана нет. И если пуля попадет туда, где у него шерсть всего гуще растет, считай, напрасно патрон истратил. А вот если выбрать ту часть тела, где у него шерсть помягче, грудь там или брюхо, тогда другое дело. Потому я и жду, чтобы он мне эти части тела подставил. А уж тогда, будь спокоен, спета его песенка.

— А разве он к тебе этими частями не поворачивался? — спросил старик. — Разве ни разу к тебе передом не встал?

— В том-то и дело, что нет, — ответил Тараба. — Прячет он эти места пуще иной барышни. Но не беспокойся, недолго ему гулять осталось.

— Чудеса! — вздохнул старик. Он, видимо, все же что-то заподозрил, потому что сказал: — Не пойму я только одного: ты есть боец пролетарской бригады, герой, а позволяешь какому-то медведю над собой изгаляться. Ладно бы был на твоем месте четник, или какой домобран паршивый, или усташ, но ведь ты-то — настоящий боец-пролетарец, так как же это? Я прямо глазам своим не верю. Не пристало тебе с каким-то медведем в прятки играть.

Услышав эти слова, пулеметчик Тараба покраснел. Это уже не шутки. Так можно и себя, и всю бригаду осрамить. Надо что-то придумать... Тараба посмотрел в ехидно прищуренные глаза старика и вдруг, решившись, проговорил:

— Вот что, дед, не бойся, боец пролетарской бригады не подведет. Завтра твоего медведя не будет. Занимайся своими делами, а я уж с ним справлюсь. Будь спокоен.

— Ох, не могу я быть спокойным, пока его мертвым не увижу! — снова вздохнул старик. — Успокой меня, христом-богом прошу!

— Говорю тебе, не волнуйся, все будет в порядке.

Старик ушел, а Тараба, пригорюнившись, понурил голову и пробормотал едва слышно:

— Да, видать, старик что-то подозревает. Придется его успокоить, никуда не денешься. Кончилась моя лафа. Прощай, красавица!..

Когда в полдень вдовушка принесла ему в поле обед, он, печально глядя на нее, сказал:

— Все, моя милая, пришло нам время расставаться, настал конец нашей с тобой сладкой жизни.

Она всплеснула руками, бледность разлилась по ее лицу.

— Что ты говоришь? — испуганно спросила она, нервно затеребив концы черного платка.

— То, что ты слышала. Должен я возвращаться в бригаду, а то сраму не оберешься. Не может так больше продолжаться.

— Это ты старика испугался, — зло бросила она, — моего мучителя! Так ведь он последние деньки доживает, неужто же еще его слушать?

— Успокойся, пожалуйста, — увещевал ее Тараба, — никого я не слушаю, кроме самого себя. И именно потому я должен идти. Ты не знаешь, что такое армия, а я знаю. Что обо мне подумают, если я не вернусь вовремя?

— Значит, убьешь медведя?

— Убью, будь он неладен, не могу я больше тянуть!

— Ой, что же теперь со мной будет? — вдруг зарыдала она. — Неужто я тебя потеряю? И недели еще не прошло, а ты уже уходишь! Ох я несчастная!..

— Ну не плачь, — стал он утешать ее, осторожно гладя полные, вздрагивающие от рыданий плечи, — мне было так хорошо с тобой. Я так люблю тебя, просто с ума схожу. Разве тебе этого мало?

— А если так, то как ты можешь меня оставить? — продолжала она всхлипывать.

— Говорю, люблю, значит, люблю. И с радостью остался бы здесь. Но нельзя. Сама знаешь — война!

— Останься еще хоть на одну ночь! — Она умоляюще подняла на него заплаканные глаза.

— Ну, хорошо, раз ты так хочешь... Днем раньше, днем позже — не имеет сейчас большого значения. А теперь; вытри слезы и иди скорей домой.

Она послушно вытерла глаза и, глубоко вздохнув, побрела к дому. Тараба лег за пулемет и, глядя сквозь прорезь прицела на опушку леса, яростно пробормотал:

— Нет, любовь и всякие такие штуки в революции только мешают, это точно! Расслабляется человек и не знает, что творит. Черт возьми, еще на целую ночь придется здесь задержаться!

Но уже через минуту, вспомнив нежность и ласку, которые так щедро дарила ему молодая женщина, он улыбнулся и замурлыкал какую-то песенку.

Солнце припекало даже сквозь листву кустов, под которыми лежал Тараба. Над долиной дрожало знойное марево. Воздух звенел от неподвижно висящих над кустами туч мелких мошек. Откуда-то издалека донесся похожий на стон жалобный крик болотной птицы, высоко в небе раздался хищный клекот горного орла.

Прошло совсем немного времени, и вдруг пулеметчик Тараба насторожился. Ему показалось, что ветки кустов на опушке шевельнулись и между стволами мелькнула черная тень. Густые ветви раздвинулись, и высунулась косматая голова. Медведь внимательно посмотрел в сторону дома старика и снова скрылся за деревьями. Потом его огромная фигура появилась на фоне ярко-зеленой листвы и не спеша двинулась через луг. Мощные лапы зверя утопали в густой высокой траве.

Тараба крепко прижал приклад пулемета к плечу, поймал в прицел раскачивающуюся на ходу рыжеватую громаду и нажал на спуск. Простучала короткая очередь, и почти одновременно с ней раздалось яростное рычание. Огромный зверь поднялся на задние лапы и зашатался. Его страшный рев резанул Тарабе уши. Он снова припал к пулемету и выпустил в медведя две длинные очереди, чтобы прекратить его мучения. Когда дым от стрельбы рассеялся, он увидел, что медведь, весь в крови, бьется на земле в предсмертной агонии; зверь попытался еще раз подняться, но силы оставили его, и огромная туша тяжело рухнула в траву. В глазах застыло выражение дикой ярости и боли. Это зрелище сильно подействовало на Тарабу. Он передернул плечами, точно ежась от порыва холодного ветра, и пробормотал:

— Дьявольщина, и почему именно я должен был его убить? — Глубоко вздохнув, он добавил: — Вон кровищи-то сколько...

К горлу подкатила тошнота, и Тараба отвернулся. Долго стоял он неподвижно; из оцепенения его вывел крик старика. Тот перелез через ограду и бежал к Тарабе, размахивая руками и радостно крича:

— Благослови тебя господь! Убил, убил проклятого! Крови-то, крови-то! И неудивительно — сколько он, холера, у меня помидоров одних сожрал! Ну, теперь все, конец злодею!

Из дома выбежала бабка.

— Ай да пулеметчик, ай да герой! — кричала она, хлопая в ладоши.

А на пороге дома застыла без движения вдова. Тарабе показалось, что он услышал ее приглушенный стон, и пулеметчик совсем сник.

— Я свое дело сделал, — проговорил он хрипло, — пора, дед, мне идти.

Старик внимательно взглянул на него:

— Что ж, иди, бог тебя наградит. Отужинай с нами и — счастливого пути.

Последнюю ночь Тараба провел в жарких объятиях молодой вдовушки. Она как безумная целовала его, прижимала к груди, снова и снова просила отложить свое возвращение. А он отвечал, что это никак не возможно, что его ждут в бригаде.

Близился рассвет. Прижавшись к нему всем телом, она прошептала:

— Возвращайся ко мне, не забывай меня!

— Если когда-нибудь бригада снова зайдет в ваши края, свидимся. Но ты тогда не подавай виду, что меня знаешь и что у нас с тобой что-то было. Хорошенько это запомни.

— О господи! — Она опять заплакала и принялась с еще большей страстью целовать его...

Чуть рассвело, женщина, плача, ушла, а он стал собираться.

За завтраком старик еще раз поблагодарил пулеметчика: