Василиск - Сергей Другаль

Вот, по сути, и все. Но поскольку конец всему делу венец, то в заключение скажу, что взлететь мы сразу не могли, так как в виварии противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же виварий я не решался и потому почел за благо выдержать паузу, чтобы остаточные явления гипнотического воздействия выветрились из сознания десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики уберутся подальше, и поставил защиту. Потом связался с виварием.

Капитан выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов. Когда я кончил, он сказал:

— Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть вас не гложут сомнения. Объективно оценивая ситуацию, должен сказать, что мне еще иногда хочется плясать… Биолог по-прежнему требует, чтобы его отпустили чесать пуджиков. Космофизик практически здоров, но сам считает, что пока ему место в виварии. Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором сидел. После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду на себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на трое земных суток, из вивария никого, включая и меня, не выпускать, из катера не выходить.

…Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все так, как оно и было. Капитан даже добавил, что ему особенно импонирует критический настрой Васи в отношении его, капитана. Ему вообще никогда не нравилось, что все в экипаже смотрели на него как на непогрешимого и не знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем больше решений приходится принимать и, естественно, тем больше ошибок делать… И еще капитан сказал, что ему теперь понятно, почему Вася оказался невосприимчив к гипнозу, но говорить он об этом не станет, чтобы не обидеть Васю, который вполне заслужил.

Мы, дающие

— Это ты правильно делаешь, что обо мне пишешь, — сказал Вася Рамодин, прочитав мой последний рассказ-воспоминание. — Обо мне надо писать. О капитане и Льве Матюшине тоже можно, заслуживают. Но события у тебя в записках какие-то незначительные, что ли. Нет, на Ломерее мы себя неплохо показали… на Теоре тоже, но в твоем изложении мы вроде как не главные. И похоже, кроме пространства, ничего не преодолеваем. А ведь это не так, ведь не зря нам памятники и, я бы сказал, монументы понавоздвигали.

Я Васю понял и решил написать о том, как мы жили и работали на Эколе. На мой взгляд, это интересно тем, что мы там активно насаждали добро и поэтому нам пришлось драться. Просто даже удивительно, что без драки добра не получается. О том же, как мы возвращались оттуда, как Вася уговаривал дракончика лечь в специально сконструированную анабиозную камеру, но ничего у него не вышло, и дракончик угнездился вместе с Васей, положив ему на грудь одноглазую голову, о том, как капитан в одиночку вел звездолет почти без горючего, как, маневрируя между гравитационными полями, довел его до орбиты Плутона и единственный раз в истории нашего экипажа послал просьбу о помощи, — я писать не буду. Чего не видел, того не видел, спал всю дорогу. И все! А начну я вот с чего.

— Посмотри, что-то моя колючка приболела! — Лев держал в раскрытых ладонях колючку, которую сам выбрал. Все ее четыре глаза были мокрыми, и горестные морщинки покрывали промежутки между антрацитово поблескивающими выступами по бокам.

Я осмотрел животное. Я помнил колючку веселой, и это определялось тем, что улыбались непроизвольно все, кто ее видел. А сейчас мне было грустно. Отсюда следовал вывод, что колючка нездорова, но и только. Что с ней, я не знал, да и ни один земной врач не взялся бы лечить инопланетное животное.

— Здесь нужен местный ветеринар, — сказал я. — Но откуда он возьмется, если и людей-то лечить некому.

— Богатые и могучие чем-то обеспокоены? — к нам подошел из милости живущий, как минимум, один из них постоянно маячил в поле нашего зрения. Он был согнут дважды, в шее и спине. Сначала эта манера выражать почтение бросала нас в дрожь, но постепенно мы смирились с ней, хотя так и не смогли привыкнуть.

— Вот, колючка у меня, думаю, нездорова, — пожаловался Лев. — Нужно вылечить. И разогнитесь, пожалуйста, а?

— Как можно мне, из милости живущему, — он изловчился так вывернуть шею, что почти показал лицо: треугольные, вершинкой вниз, щелочки глаз, преданно дрожащие губы. — Ваш хранитель, — он покосился на колючку, — долго не проживет. Хранитель умрет в тот день, когда вы покинете нас.

— Ну да! — Лев заморгал растерянно. Мой змей вылез из-за пазухи и мягко терся возле уха. Лев указал на него взглядом.

— И этот тоже, богатые и могучие. И все остальные хранители.

— Ничего себе порядочки, — Лев подышал на колючку. — Почему сразу не сказали? Я бы, может, не стал брать.

Из милости живущий не ответил. Он не разгибаясь, боком-боком удалялся по аллее. Мы со Львом, привычно нарушив этикет, уселись на ступеньку обшарпанной дворцовой лестницы. Лев положил колючку в сумку, я поглаживал своего змея по белой шерсти.

— Эх, лежал бы я сейчас под пальмами где-нибудь в излучине Чусовой или выступал с концертами на Теоре, они меня давно приглашают, — сказал мне

Лев, почесывая заживающий шрам на затылке. — А теперь неизвестно, когда и домой вернемся. Думаешь, приятно из себя резидента изображать, у меня Битый вот где сидит. Хорошо, хоть ребята навещают.

— Да уж… — согласился я.

Вот такое у нас было настроение.

А ведь сначала все шло нормально. Вывели мы звездолет на круговую орбиту Эколы, единственной в системе обитаемой планеты. Глядим сверху: суша есть, речки текут, водоемы имеются, и даже города просматриваются. Только эфир молчит, нет радиоволн над планетой. Но само по себе это еще ни о чем не говорит, связь может быть проводной или лазерной, или вообще технической связи может не быть, а просто тридцать тысяч курьеров… Подвели мы итоги наблюдений, и капитан сказал:

— Ладно, завтра утром будем высаживаться.

Наш катер опустился неподалеку от города. Пока ставили защиту и выводили свой вездеход — здоровенную колымагу о восьми колесах, что в огне не горит, в воде не тонет, а при нужде и летать, и нырять может, — все не переставали удивляться крепкому сну местных жителей, которых не разбудил даже рев посадочных двигателей. Никто не бежал из города с хлебом-солью на рушнике, не тащил микрофоны и телекамеры. Вообще в окрестностях ни зверя, ни птицы, ни тем более человека не наблюдалось. В воздухе пахло незнакомой дрянью, и мы были вынуждены перейти на автономное дыхание.

Ступая по ноздреватой, похожей на пемзу почве, мы залезли в колымагу, вывели ее на шоссе и потихоньку, маневрируя между ржавевшими всюду машинами, двинулись в город. Плиты шоссе давно разошлись и вздыбились, серо-бурые голые холмы тянулись по обе стороны, а город возникал сразу без пригородов коробками многоэтажных зданий. Странный город. Пустой. Дома глядели на нас черными квадратами окон, нижние этажи просматривались насквозь через распахнутые двери и оконные проемы. Под колесами, когда мы объезжали кучи лома и мусора, что-то хрустело. Местами виднелись развалины. И ни травинки, и всюду полусгнившая техника.